Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны
Наконец сигнал был дан, и бараки закипели лихорадочной жизнью: юнкера быстро вскакивали, поспешно надевали заранее приготовленные и тщательно каждым продуманные костюмы и быстро строились перед бараками своих рот. Фантазии и изобретательности каждого юнкера предоставлялось придумать себе соответствующий событию костюм, причем приходилось, конечно, удовлетворяться тем, что было под рукой; некоторые воспользовались своим штатским платьем, в котором они прибыли в училище, другие обратились за помощью к нашим ротным каптенармусам, снабдившим их мундирами мирного времени и киверами. Большинство было в одних кальсонах, в мундирах и киверах, некоторые – в шляпах, кепках и штатских фуражках, в студенческих тужурках или пиджаках, одним словом – в различных комбинациях штатского с военным; были в бескозырках задом наперед, но все без исключения без штанов; винтовки несли на правом плече и прикладом вверх.
Из подвижных, на колесах, стоек для колки чучел штыками была сооружена погребальная колесница, которую везли десяток голых юнкеров, а на ней покоилось чучело шпака. Эта колесница, окруженная горящими факелами в руках дико скакавших и кривлявшихся также голых юнкеров, под звуки идущего впереди импровизированного оркестра, состоявшего из самых необычайных инструментов, вроде медных тазов, чайников и сковород, открывала шествие, которое проследовало сначала почти по всему лагерю, а затем направилось на небольшой плац, к саперному городку за бараком 5-й роты, где и произошла символическая церемония похорон.
Говорились надгробные речи на тему о забвении всего штатского, стоял дикий вой, визг и плач. Затем состоялся церемониальный марш, которым командовал фельдфебель нашей роты Шалль, а принимал парад фельдфебель роты Его Высочества в мундире, кивере и без штанов, увешенный массой различных орденов и лент.
После церемониального марша роты были разведены по баракам, и буквально через две минуты казалось, что ничего решительно не происходило и лагерь давно уже спит обычным непробудным и крепким сном… Появился дежурный офицер, как будто бы в воду канувший во время “церемонии”, появились и другие офицеры и, найдя все в порядке, спокойно удалились.
Как оказалось, не только наши офицеры и их семьи наблюдали издали “похороны шпака”, но на эту церемонию собралась масса дачниц и дачников ближайших окрестностей. В темноте ночи их, любовавшихся нами из ближайшего леса, не было заметно, мы же, освещенные со всех сторон горящими факелами, представляли, вероятно, несколько необычайное зрелище.
Когда я был на старшем курсе, участие нас, старших, в этой церемонии было необязательным. Мы тогда находились на зимних квартирах, и “похороны шпака” были лишены той красоты и размаха, как в лагере, так как совершались в училищном манеже. Вся церемония происходила так же, как и у нас, только помню, что одна рота, кажется третья, была однообразно одета: совершенно голые, но в бескозырках, пояс с подсумками, в сапогах и с винтовками». Принятие присяги для юнкеров означало начало нового этапа в жизни – для них начиналась действительная военная служба. С того момента, если кто-то хотел покинуть училище, его могли отчислить только в войска, рядовым на правах вольноопределяющегося.
М. Нестеров. Благотворительная открытка (из коллекции П. Д. Цуканова)
Присягали юнкера, выстроившись в каре, посредине которого находились аналой с Евангелием и крестом и училищное знамя. Священник произносил слова воинской клятвы, а юнкера хором их повторяли. Затем адъютант училища зачитывал статьи военных законов, карающих за нарушение присяги, и статуты награждения за проявленную в бою храбрость.
Около двух часов стояли юнкера в торжественном строю, испытывая сходные чувства: «Все были очень серьезны и, слушая слова присяги, проникались сознанием великой ответственности в своей будущей службе Государю и родине. Мы горячо молились и, целуя Св. Евангелие, Крест и Знамя, действительно переходили как бы в другой мир и клялись до смерти защищать Веру, Царя и Отечество».
После принятия присяги юнкера наконец-то получали право выходить в установленные дни (по средам и в выходные) в город. В своих мемуарах А. М. Василевский писал: «Целый кодекс правил существовал для тех, кто был в увольнении. Запрещалось посещать платные места гулянья, клубы, трактиры, рестораны, народные столовые, бильярдные, бега, торговые ряды на Красной площади и т. д. В театрах и на концертах нам не разрешалось сидеть ближе седьмого ряда партера и ниже второго яруса лож».
К коренным традициям обоих московских военных училищ следует отнести царивший в них дух взаимного уважения между юнкерами и преподавателями. «Не было случая, – отмечал юнкер выпуска 1910 года, – чтобы кого-либо обидели или задели его самолюбие». А. И. Куприн упоминал о незыблемом принципе, которому следовали александровцы: если офицер-воспитатель напрямую спрашивал, кто автор той или иной шалости, виновник немедленно откликался.
Характерный случай привел в мемуарах Б. М. Шапошников:
«Тактику пехоты читал приватный преподаватель, начальник штаба одной из гренадерских дивизий Генерального штаба, полковник Никитин. Читал нудно по нашему официальному учебнику, говорил плохо, повторялся, очень часто говорил “следовательно”, “так сказать”, а лекции обычно начинал словами: “Я вам забыл вчера сказать…” В классе у нас оказался один поэт, который в стихах изложил лекцию Никитина. Целиком я уже забыл ее, но начиналась она так:
Я вам забыл вчера сказать,что в нашей, так сказать, пехотечетыре взвода в каждой роте…
Однажды перед началом лекции Никитина я, как старший по классу, стоял на возвышении и под гомерический хохот класса читал эту “лекцию” в стихах. Вдруг входит Никитин. Я отрапортовал, но должен был дать объяснение, чем вызван хохот в классе. Пришлось вручить ему написанную “лекцию”. Никитин от души рассмеялся, попросил стихи, а на следующей лекции вернул их, нисколько не обижаясь на шутку».
Вспоминая о жизни в училище, бывшие юнкера единодушно сходятся в одном: травле подвергались только офицеры, заслужившие всеобщую неприязнь мелочными придирками и страстью к тупой муштре. Одной из форм издевательства над «служакой» было выкрикивание его клички: “Хухрик”, “Пуп”, “Чемодан”, “Плакса” и т. п. Проделывалось это тонко. Едва офицер выходил в коридор, отделенный от ротного помещения всего лишь аркой, как юнкера тут же поднимали шум, на фоне которого отчетливо слышалось обидное прозвище. «Правда, юнкера не злоупотребляли этим, – отмечал П. П. Шостаковский, – прибегали к такой мере чрезвычайно редко, в ответ на явную несправедливость или грубость».
Однако бывало так, что юнкерский протест принимал другую форму. Б. М. Шапошников упоминал о случае, когда товарища, посаженного под арест, вся рота провожала в карцер с воинскими почестями. При желании начальство могло расценить это как коллективное выступление, строжайше запрещенное законом, и соответственно покарать всех участников акции.
Наказания к нарушителям применялись строго в рамках воинских уставов: замечание, выговор, наряд вне очереди, под винтовку на час (неподвижное стояние в полной солдатской выкладке – возможность подумать над своим поведением), арест в карцере. Остается загадкой, на основании каких исторических источников авторы нашумевшего фильма «Сибирский цирюльник» изобразили такую нелепую экзекуцию, как стояние на одной ноге. По-видимому, та же фантазия, не обремененная знаниями исторических реалий, породила сцену натирания паркета провинившимися юнкерами. «Наряд вне очереди» отрабатывали дополнительным дежурством, но никак не на хозяйственных работах – для их выполнения существовал специальный штат солдат-служителей. Именно они под присмотром дневальных из числа юнкеров натирали полы[10].
В 1916 году, когда военное командование произвело глобальную ротацию офицерских кадров, в Алексеевском училище штатные преподаватели были заменены офицерами-фронтовиками. По мнению П. А. Нечаева, это привело к ослаблению училищного духа: «Офицеры с фронта обладали боевым опытом, но не могли быстро схватить качества, необходимые офицеру-воспитателю. Особенно это проявилось в их неумении держать себя с юнкерами. То, что было возможно с солдатами, было совершенно недопустимо в отношении юнкеров. Воспитателем быть не всякому дано, и нужно для этого иметь много особых качеств».
Отношения между юнкерами старших и младших курсов также строились на основе взаимного уважения. По свидетельству А. И. Куприна, москвичи с незапамятных времен отказались от «цуканья» – рабской зависимости юнкеров младшего курса от старших («господ обер-офицеров»).
Юнкера Александровского военного училища
«Цук», принимавший формы изощренных издевательств, особо процветал в Петербурге, в элитном Николаевском кавалерийском училище.
