Марк Розовский - Изобретение театра
– Нет-нет, не буду. Давайте лучше чай пить.
Стали долго пить чай. Я опять за свое после чая:
– Прочтите. Тут роль для Вас.
– Не мое, не мое, – замахал он руками. – Еще чаю?
Тут я понял, что он непробиваемый.
Жаль, конечно. А впрочем, совсем не жаль – Андрей Алексеевич Попов прекрасно сыграл в этой моей пьесе и постановке на Малой сцене МХАТа. С ним тоже много чая выпили.
Есть такое слово – «переплавить». Театр переплавляет реальность в ирреальность. Что-то есть в этом колдовское, может быть, и злокозненное. Во всяком случае, когда колдовство ПРЕВРАЩЕНИЯ становится превыше нашего опыта, это доставляет нам огромное удивление перед ошеломительно незнакомым, но явно существующим миром. Сравнивая наш опыт с увиденным (волей и неволей), мы скучаем по новым «переплавкам», обещающим нам другие, но столь же острые и приятные впечатления. И тогда мы идем в кассу театра и в очередной раз покупаем билет – только чтобы еще и еще испытать свою связь с неведомым.
«Безлюдно», – сказал Булгаков и стал носить черные очки и черную шапочку.
«Нет людей», – говорил Мейерхольд, когда закрывали его театр. А ведь Б. и М. – в искусстве были враги.
Ответь себе, что ты любишь в театре, что ненавидишь. Принципиальный вопрос.
Создание спектакля, несомненно, дорогого стоит. Сотворение репертуара, конечно же, очень высокая цель.
Но превыше всего – строительство театрального дела, – ему отдана жизнь. Однако дело это будет священнодействием лишь при условии, если на твоем репертуаре родится театр – ансамбль, театр – дом, храм, гнездо. Театр упоенного служения Высшему. Это не слова: театр, выхарканный кровью.
Искусство знака – древнее искусство. Именно потому оно ближе дикарю с его наивным примитивизмом поэтического миросознания.
Знак и сегодня хорош для малоинтеллектуальной публики (ее большинство), любящей разгадывать кроссворды и потому думающей, что она много знает.
Актеры-живчики ничуть не лучше, чем актеры-амёбы. Наигрыш отвратителен как «недоигрыш». Пассивное стояние на сцене все равно, что макет Ниагары.
«Быть знаменитым – некрасиво». Всего-то три слова, а их противостояние сегодняшней суете очень жесткое. Театр – публичен. Он невольно, хочешь – не хочешь, ставит тебя на прилавок рынка, превращает в предмет раскрутки. Массовая псевдокультура таранит художника, желающего отчуждения от белиберды. Самоутверждение любой ценой сегодня поддерживается высоко оплачиваемой индустрией телевидения – самого бесовского проявления бесчеловечного. Сегодня можно законным общепринятым образом, то есть за деньги, сфабриковать любую «звезду», ценность которой – грош, видимость которой – мульён.
Не надо портить хорошими рецензиями и без того бездарный спектакль.
Каждому спектаклю придать только ему присущую грацию. Важно изначально, еще на старте игры воображения, придумать стилеобразующие элементы, количество которых впоследствии следует минимизировать. Отбор производить на стадии черновика, именуемого репетицией. Особое внимание всему нечаянно родившемуся, но возникшему благодаря интуитивному, не всегда точному, зато божественному, нисходящему свыше чувству. Доверять себе безо всякой осторожности – значит освободить творение от какого-либо контроля, но и не доверять нельзя. В пьяном виде у большого поэта реже бывают откровения, нежели у малого. Профессионализм в том, чтобы, дав абсолютную волю и полнейшую раскрепощенность мыслей и мышц, воспользоваться результатом, никогда не считая его форму законченной. Самое драгоценное ощутимо в продолжающей свое развитие гармонии. Изящное – то, что движется мимоходом. То, что застыло, тоже имеет грацию, но это недвижимость, годная больше для рассматривания, нежели для сочувствия. Грация холодная – балет, драме же потребен не декоративный, а подлинный огонь. Не запись сердечного стука, а настоящее сердцебиение.
Для большинства людей театр как Искусство и сейчас в диковинку. Матросня на спектаклях Мейерхольда гикала и курила цигарки.
Придет день – и смерть унесет тебя. Куда?!
Опять же в мир Театра. Не волнуйся.
На вопрос: «Что вы делаете в сегодняшнем театре?» ответьте честно хором: «Блефуем!»
Запахи кулис выдают – разные театры пахнут по-разному. Помню запах скисшего творога в одном академическом месте. Другой поразивший меня воздух – пропахшая мочевиной древесина (это в добротном здании провинциального театра). Еще одно помещение с характерным запахом то ли борща, то ли чьих-то нестиранных носков – зато гримуборные роскошные, с бархатными сиденьями кресел. Однако самое потрясающее – аромат шашлыков в здании Бакинской филармонии: хорошо прожаренная баранина, аккомпанирующая скрипке и виолончели (это в начале 70-х годов, а забыть до сих пор не могу!).
«Пишу в стол», – говорит непризнанный писатель.
Сможет ли то же самое сказать непризнанный режиссер?
Не сможет никак. Почему?
Потому, что театр – это то, что здесь и сейчас. То есть в ЭТОМ пространстве и в ЭТОМ времени. Единственное из искусств, которое так мимолетно и так привязано к конкретному зданию-помещению.
Забыли, что такое «обобщение». Занимаемся обозначениями форм. Это никуда не ведет. Вернее, ведет, но в никуда.
Мощный Театр – диво. А бывает – как мужик без яиц.
Как профессионал, я обязан заботиться, чтоб мой зал был всегда полон. Любое незаполнение есть дыра, свидетельствующая мою слабость.
В этом смысле мне близок Чарли Чаплин, который не мог пережить зрительский неуспех после зрительского успеха. Когда вижу одно пустое место в зале, сердце мое разрывается, хочется застрелиться.
Я делаю демократический театр, чья радость и счастье – при виде переполненного людьми пространства.
Придя к гиперреализму, мы заново осветили обыкновенные комнатки и уголки действительной жизни – предметы заговорили вживую, появилась лирика их нового существования.
«Сбились мы. Что делать нам?!» Главное, не суетиться.
Безассоциативный театр – наша беда. Смотришь и смотришь. И ничего больше.
Слова, произносимые с рубленой, разбитой на совершенно необоснованные паузы фразировкой, есть первый признак любительской игры. Плавность и скорострельность речи (выражение Немировича), подчиненность акцентов смыслу, умение аритмично, но логично вести звукоречь, соблюдая тон, присущий жанру, – вот в чем искусство разговорной части представления. Овладев им, можно многого достичь на сцене.
Сегодня Актер, владеющий в совершенстве этим мастерством, – редкость.
«Не слышно!» – часто хочется закричать.
А когда становится слышно, кричать хочется еще больше.
Ни одно из искусств не обладает свойством, которое в такой мере оказывается для него всеопределяющим, как театр. Это свойство – чистая метафизика. В этом плане театральное действо часто именуется – и справедливо! – «колдовством». Некая ирреальность на сценических подмостках предлагает себя в виде несомненного мира со своими подробностями и другими доказательствами своей явности.
Метафизика Театра, рожденная силой режиссерской воли, в иные моменты достигает особого напряжения, интенсивность которого может стать даже «садистической» (выражение И. Бродского) благодаря «непрерывному соприкосновению метафизики темы с метафизикой языка» (тут И. Бродский, можно сказать, разъял алгеброй гармонию).
То, что сегодня происходит в России, в XVIII веке назвали бы «повреждением нравов». Но в те времена сия формула более относилась к женитьбе меж двоюродными родственниками или к заведению романа с пятнадцатилетней девочкой, к тому же крепостной. Ах, ужас какой!
Нынешние «повреждения», пожалуй, сильнее будут: наркотики в третьем классе или пускание газа на людей с целью их спасения, покупка почки у умирающего или так называемые бои без правил, устраиваемые в казино.
Как театру протиснуться в этой мерзкой толпе? в какой щелке спрятаться и как из нее высунуться? да и нужно ли высовываться?
Н. М. Карамзин делал ставку на просвещение как на «Палладиум благонравия». Гильотины и эшафоты провозглашались врагами человечности, крестьянина следовало просвещать, просвещать, просвещать, дабы получить здравомыслие и мораль в обществе, только что дошедшем до пугачевщины. Однако просвещать надо прежде всего царя и его окружение – лишь в этом перспектива общего смягчения нравов и установления благородства во взаимоотношениях людей. Свет философии отвадит от кровопролитий и жестокосердия, личностью сделается любая посредственность.
Однако жизнь и реальность расстроили эти планы. «Век Просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя!» – был вопль Н. Карамзина. Надо было что-то делать для благонравия. И Карамзин сделал «Бедную Лизу».
