Марк Розовский - Изобретение театра
Я не исповедую «минимализм». У меня просто нет денег на дорогостоящие декорации. И сценочка. Любимая крохотуля.
Интерьер требует цветного света. А ты воздержись. Воздержись. И еще раз воздержись.
Полезная штука в наш век – тихое воздержание.
На кону сегодня стоит не только собственно мастерство актера, режиссера, автора, а само явление российского театра как конгломерата культуры и истории, как средоточия нравственной опоры общества, гниющего и разлагающегося.
Театр, не моргнув глазом, перестает быть «кафедрой», «храмом», «гнездом», «ансамблем», если хотите, «коллективом единомышленников», и со всей присущей ему энергетической яростью выполняет честно свою дисфункцию: отторжение от политической жизни страны, от гражданства в его самом высоком, пушкинском, булгаковском, платоновском, бунинском, пастернаковском (каком угодно!) изъявлении, от интеллектуального и божественного промысла. Театр удаляется от всего этого от сезона к сезону, надевая на свое человеческое лицо этакую «золотую маску», из-под которой реальность видится довольно искаженно и не всегда реальной.
Все разбрелись по своим норам, и каждый культивирует свой успех в сфере обслуживания духовной депрессии и всеобщего грядущего апокалипсиса. Настроение падает.
Если театральный опус – некое зашифрованное послание, то публика должна получить со сцены и некий ключ к прочтению шифра. В случае невозможности расшифровки ценность шифра резко уменьшается, ибо искусство наше контактное, с потерей контакта оно обескровливается, наливается холодом, приближается своей низкой температурой к мертвечине.
Снобы, надо сказать, клюют именно на мертвое псевдоискусство. Оно роднит себя со снобами. Им по душе театр-льдина.
Слава диагональной мизансцене!..
Из глубины слева – к порталу справа. Наслажде-ее-ение!
А куда исчезла мистерия?.. Где так называемый Дом мистерий, театральность которого утеряна в сегодняшнем дне?! Религийная игра могла бы быть очень полезной, очистительной акцией на современной сцене. Да ведь публика не пойдет!
А я уверен, пойдет. Еще как пойдет!
Опыт «Убийства в храме» надо бы продолжить.
Недопоставленный спектакль – как стонущий безмолвно инвалид, как раненый зверь, которого никто не лечит. Выходи на премьеру абсолютно готовым, иначе.
«Оформление» – до чего ужасное слово. «Сценография» – и значение другое, и звучание получше.
Есть иной театр, поддержанный иной критикой. Там и публика иная, и эстетика, и методология, и атмосфера, и даже туалеты – иные, все иное.
Вот только артисты те же – плохие. Как были плохими, так лучше не стали.
Театр из сферы обслуживания.
Меня передергивает, когда в моем присутствии говорят, что «МХАТ – это бренд». Или даже хуже: «всего лишь бренд». В эти мгновения мне хочется дать говорящему пощечину.
Тема не приходит. Она – есть. Она как бы вне меня. Приходит вдохновение. И тема сразу перемещается. Куда-то ко мне вовнутрь. И теперь тема – твоя. Теперь ты – владелец темы. Ее хранитель и распознаватель.
Никаких иллюзий по поводу театральных иллюзий.
Нынче – легко и быстро. Пишут, издаются, ставятся. Ставятся, издаются, пишут.
Пьесы-скороговорки. Спектакли-однодневки. Премьерки-самозванки.
Новое в театре – только человек. Все остальное уже старое.
Нынче режиссеры не ходят друг к другу. За редким исключением. Это происходит не потому, что мы друг другу не интересны. А потому, что боимся получить эмоции, противоположные тому, что придется говорить после спектакля. Боимся врать. Знаем: наверняка не понравится, а надо будет хвалить, криво улыбаясь. Или наоборот: вдруг что-то понравится, тогда – хуже – появится злость, превосходящая свою подругу – зависть, и тут опять надо будет хвалить, превозмогая себя. Режиссер не любит режиссера. Это как бы входит в профессию. Коллеги испытывают дискомфорт.
А раньше не так было. Раньше и Мейерхольд Станиславского смотрел, и Станиславский Мейерхольда. И к Вахтангову ходили, и в Малый. Эстетические противники не были врагами. Конечно, борьба и всякое такое имело место, но не было того, что определилось чеховским точным словом: «все враздробь».
Ныне каждый возделывает свой сад на своем огороде. Ныне взаимонеприятие оборачивается взаимоненавистью. Единого театрального процесса нет. Хотя все улыбаются друг другу и обнимаются при встрече. Куда и почему исчезла искренность?.. Во что превратилась доброжелательность?
Встречаемся на похоронах. Там – радостное общение.
Похороны – лучшая тусовка. Похороны – лучший съезд СТД.
В параллель умиранию института театра как средоточия социальных и психологических проявлений в визуальной игровой форме происходит вымирание общества, нации – того массового контингента, который в былые годы был хранителем духа народного, его базовых принципов и представлений. Гниет театр в гнилой атмосфере. Ибо его лишили опорных традиций, сделали придатком всего неестественного, поставили в один ряд с развлекухой кино, телевидения, казино и туристических путешествий.
Смерть театра – клиническая, настоящая – еще не наступила. Но вымирание людей в России неслучайно совпадает с последними вдохами и выдохами человечного искусства.
Самый лучший жанр сегодня – трагикомедия. Да и завтра, и вчера – то же самое!..
Пушкин первым учуял ТИП Хлестакова, называл таких людей «буфонами».
В сущности, свобода – чувство жизнерадостное. Угрюмство – от зажатости. Иду наперекор – еще не значит, что ты свободен. Свобода штучна, индивидуальна. Чем более человек зависим, тем чаще он свободен.
Свобода – это внутреннее состояние, а внутри, если пусто, свобода будет болтаться между тюремными стенками. Свободный человек в театре отстаивает свою личность в сфере сочинительства, то есть там, где никакое давление со стороны попросту неприемлемо. Поэтому свободе так необходима питательная среда – сцена, искушающая множеством самых разнообразных проявлений.
Боли нет. А когда нет боли, ничего нет. Искусство без боли, как несоленая икра, липнет к языку, превратившись в безвкусную жвачку.
Хороший (громкий, тембрально разнообразный) голос в театре сегодня – анахронизм. Молодые бормочут, их мощи не хватает и до третьего ряда. Их немощи хватает.
Будто вчера написал про наше сегодня Мейерхольд: «Вульгаризованный модернизм служит той искусной заплатой, с помощью которой гнилой товар бесцеремонно продается публике за свежий».
А до этого еще более хлесткие, нет, хлещущие нас слова: «.этот театр берет на себя задорный тон слыть за „новый“ только потому, что он запасся целым мешком клише модернизма, – к такому театру нельзя относиться терпимо».
Можно, Всеволод Эмильевич. У нас все можно. У нас такой театр сейчас как раз возводится на пьедестал.
А насчет «целого мешка клише» – это Вы тоже точно сказали!
Наверное, я уже старый. И пришла пора прикидываться молодым.
Но молодым прикидываться хуже всего, это пошлость.
Впрочем, пошлость бывает и отвратительна, и привлекательна.
Нет партнерства на сцене – это заставляет страдать. Конечно, зрителя. И, конечно, режиссера.
Нынче и на сцене разучились слушать и слышать друг друга.
Все больше в фас, все меньше в профиль – такое общение хорошо для эстрады, на театре сегодня большинство глухих. Школа ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ вытесняется анти-школой взаимодействия – оказывается, так можно играть, и никто не бьет в колокол и не кричит: «Так нельзя!..»
А почему?
Правда не нужна.
И что же это за театр без правды, без партнерства?..
Это концертный театр якобы «звезд», где каждый вне каждого, каждый за себя. Все независимы. Не спектакль, а парад суверенитетов. Каждый тянет одеяло на себя, все связи демонтированы совершенно сознательно – этакий театр клавиш, где белые могут без черных, черные без белых – главное, чтобы НЕ ВМЕСТЕ.
Понятие АНСАМБЛЯ дезавуировано изначально: на кой нам сплетения, вяжущие и крепкие. Все на живую нитку, в результате все неживое.
И вот так играют сегодня повсюду, даже в академических логовах, не только в сраных антрепризах.
Сколько сереньких хотят выглядеть цветастенькими!
Театр наш – у Никитских ворот (вход с бульвара) – и помнится: вот прямо напротив жил Иннокентий Михайлович Смоктуновский – для кого-то «Кеша», для меня именно Иннокентий Михайлович.
Однажды я был у него в гостях, хотел, чтобы он сыграл в моей пьесе о Кафке. Он страшно испугался, не стал читать, сказав:
– Наверно, это гениально, но это не мое.
Я попытался пробиться к нему:
– Но я прошу – вы сначала прочтите.
– Нет-нет, не буду. Давайте лучше чай пить.
Стали долго пить чай. Я опять за свое после чая:
– Прочтите. Тут роль для Вас.
