Дмитрий Быков - Тайный русский календарь. Главные даты
Трифонов тосковал по сверхчеловеческому, по великому. Он таким запомнил отца. Он такими видел друзей по «Дому на набережной» — поколение людей, постоянно себя закаляющих и готовящихся к великому. И душу его непрерывно оскорбляли другие люди, которые выросли вместо них. И вовсе не был случаен в его биографии прямой, примитивный, жестокий герой «Студентов» Вадим Белов, от которого любого современного читателя стошнит. Белов как раз — типичный коммунар, лобовой, нерассуждающий. Но это и есть положительный герой раннего Трифонова, правильный человек его поколения. Мы потом узнаем беловскую принципиальность в неудобном Реброве, а в Сергее Троицком из «Другой жизни» она смягчена, припрятана — в том и исток его внутреннего конфликта, и причина ранней гибели. Герой «Времени и места» будет уже заражен тем, что он впоследствии назовет «Синдромом Антипова» страхом перед жизнью. Этот страх потому в него и вселяется, что все уже растлено, заржавлено, подточено энтропией — жизнь вырождается на глазах. Поневоле начинаешь искать правды в героях народовольчества.
Трифонов писал в самом деле слишком сильно, емко, глубоко, чтобы разменивать такой пластический дар на описания кухонных посиделок, сомнительных сделок, многоходовых обменов или доморощенной мистики вроде спиритического сеанса, на котором вызванный Герцен безграмотно признается: «Мое пребежище река». Сам стиль его прозы, в особенности поздней, до перенасыщения укомплектованной намеками, отсылками, цитатами, само богатство подтекстов, заставляющее читателя привлекать для интерпретации текста чуть ли не весь массив русской истории и литературы, взывают к более адекватному, более серьезному материалу. Мысль, которой был одержим Трифонов, была слишком масштабна и дерзка, чтобы признаться в ней даже самому себе, — и тем не менее с его страниц она считывается недвусмысленно: величие — не соблазн, а долг. Стремиться надо к сверхчеловеческому, несбыточному и недостижимому. Тот, кто дает внушить себе, будто любая идея ведет к крови, а любой идеализм чреват садизмом, попросту расписывается в трусости и лености. Проза Трифонова трагична именно потому, что любой подобный порыв обречен, но это не значит, что он отменен.
Сегодня вроде бы опять начали читать, вспоминать, экранизировать Трифонова. Сделали даже сериал по «Дому на набережной», бесконечно далекий, конечно, от духа и даже канвы этого текста, хотя самое ценное в нем — его фактуру, плотность, гущину — телевидение вообще передать не в силах: это сумел только Театр на Таганке, и то не стопроцентно. Трифонову подражают чисто внешне: пытаются имитировать его длинную, насыщенную, разверстанную на целую страницу повествовательную фразу, но там, где у Трифонова насыщенность, лавина вещей, фактов, реалий, у его эпигонов жижа, эмоциональный перехлест и самоподзавод. Трифонов учит зоркости к жизни, но это зоркость истинной ненависти: реальность надо ненавидеть, только это заставляет провидеть в ней зарницы иной, высшей действительности. И потому совершенно прав Лев Мочалов, назвавший прозу Трифонова «советским символизмом» — символизма ведь не бывает без идеалов. И недоговоренности возникают не потому, что на писателя давит цензура, а потому, что сама реальность — недоговоренность, недомолвка. Она вот-вот отчетливо отрапортует о существовании иного пласта, изнанки вещей, но всякий раз сбивается. Нужен Трифонов, чтобы это считать, и воспитанный читатель семидесятых, чтобы его понять.
Вот вам и ответ, почему сегодня нет бытового реализма той степени точности, какую мы помним по Трифонову. Потому что идеал скомпрометирован, мы отвыкли его видеть и привыкли думать, что за него вечно надо расплачиваться большой кровью. Меж тем большая кровь уже льется, жизнь истекает бессмысленно и беспощадно, и некому ее остановить, потому что незачем.
«Поэтому никому ничего не надо» — как заканчивается первый абзац «Времени и места».
29 августа. Родился Морис Метерлинк (1862)
Вперед, к победе символизма!
29 августа 1862 года в Генте родился Морис Метерлинк, нобелевский лауреат 1911 года, прозванный в критике «бельгийским Шекспиром». Сорок пять лет спустя он передал Станиславскому право на первую постановку своей феерии 1905 года «Синяя птица», которая в переводе символиста Николая Минского и его жены Людмилы Вилькиной была впервые представлена московской публике 30 сентября 1908 года. С тех пор она ни на год не сходила со сцены МХТ, как бы он впоследствии ни переименовывался и ни делился. И вот загадка, до сих пор никем не разрешенная: самая символистская из символистских драм, классика мистического театра, шла в Советской России в самые глухие годы, в разгар военного коммунизма и террора, во время Великой Отечественной и в глухой застой, шла в годы, когда в краткой литературной энциклопедии писали о Метерлинке следующее: поэт эпохи загнивания капитализма, последовательный идеалист-мистик, печать деградации и резкой враждебности к материалистическому мировоззрению, мистическое оправдание эксплуатации, проповедник зоологического национализма, в настоящее время примкнул к фашизму (sic! — это при том, что Метерлинк ненавидел фашизм, бежал от него в Португалию, а оттуда в Штаты, но уже после выхода этой энциклопедии, изданной в 1934 году). Загнивающий, зоологический, фашиствующий — а пьеса идет, и поколения советских детей успевают нахвататься запретного кислорода. Куда более невинные сочинения оказывались под запретом, а эта «Голубая птица» (Минский сделал «Синюю», но в оригинале отчетлива отсылка к «Голубому цветку» любимого Метерлинком Новалиса) летает себе, как заговоренная! И дело не в авторитете Станиславского (который, кстати, ставил «Птицу» не в одиночку, а вместе с Сулержицким и Москвиным): он принимал ближайшее участие в постановке «Дней Турбиных», а их преспокойно сняли на три года во времена РАППовского всевластия. Есть нечто волшебное, мистическое, весьма метерлинковское в участи этой пьесы, неожиданно ставшей для российских детей главной театральной сказкой XX века. Я уж молчу про бесчисленные заведения, организации и творческие коллективы, названные в ее честь.
Вообще между символистами и советской властью наблюдалось странное взаимное тяготение. Символист Минский — первый переводчик «Птицы» — был издателем и активным автором ленинской «Новой жизни». Символисты Блок и Брюсов решительно одобрили октябрьский переворот (впрочем, декаденты всегда стремились к гибели и любили ее, а потому приветствовали все Решительное и Окончательное). В тридцатые годы символист Белый спокойно издает сначала «Маски», вызвавшие издевательскую отповедь Горького, но ведь опубликованные же! — а вслед за ними обширнейшие трехтомные мемуары. В сороковом, во времена мрачнейшей реакции, выходит отлично подготовленный том переписки Белого и Блока и «Избранное» Белого в Малой библиотеке поэта. О тщательном изучении предтеч символизма Лев Озеров в ИФЛИ сочинил: «Студенты глухо волновались — в программу был включен Новалис»; и то сказать — где еще, при какой власти студентам вменялось бы в обязанность изучать сложнейшие, многосоставные аллегории «Генриха фон Офтердингена»? У советской власти были серьезные трения с акмеистами, почти поголовно уехавшими или истребленными (Гумилев расстрелян, Мандельштам и Нарбут погибли в лагерях, Ахматова подверглась травле, Иванов в эмиграции), она сожрала или выдавила из страны большую часть футуристов, и даже близость к Маяковскому никого не спасла, а из крупных символистов почти все, от Брюсова до Чулкова, умерли своей смертью. Оно и понятно: акмеисты пытались вернуть слову смысл, а в стране победившего символизма это грех непростительный. Серебряный век поистине кончился в августе 1921 года, когда умер Блок и погиб Гумилев, но умерли они по-разному, и спор их — одна из принципиальнейших полемик в истории русской литературы — доигрывался после их смерти в декорациях самой истории. Символизм приветствовал советскую власть и приветствовался ею, потому что СССР был самым символистским государством в истории XX века.
«Синяя птица» обернулась точнейшей метафорой советской истории. Сначала «мы длинной вереницей идем за синей птицей» под музыку Ильи Саца. Ради этих поисков мы раскрепощаем трудящихся — выпускаем из заточения и немоты душу Воды, Огня, Кота, Пса, Хлеба… Мы ищем Синюю Птицу в прошлом и будущем, и всякий раз как будто отлавливаем, но всякий раз убеждаемся, что «синяя птица либо не существует, либо в клетке меняет цвет». Обратите внимание, как популярны были в СССР прочие символистские произведения: «Маленький принц» Экзюпери, написанный под явным влиянием Метерлинка, «Чайка Джонатан Ливингстон» Баха, написанная под явным влиянием Экзюпери… А как жить иначе — в стране, где за символический труд расплачивались символическими деньгами, где вера в великие абстракции заменяла любые убеждения, где разговаривали цитатами и думали лозунгами? Умозрительнейшая из мировых сверхдержав могла соперничать по этой части лишь с Соединенными Штатами, приютившими Метерлинка с 1940 по 1947 годы, и не зря единственным совместным американо-советским кинопроектом (не считая документальной «Неизвестной войны») была «Синяя птица» 1976 года, поставленная Джорджом Кьюкором с участием Маргариты Тереховой, Георгия Вицина, Олега Попова, Джейн Фонды и Авы Гарднер.
