Казимир Малевич - Том 5. Произведения разных лет
Учение мое и ваше одно, а то, что сделает народ — другое, совершенно не похоже<е> на истину. Народ творит чудеса большие, нежели я делал и вы делаете, из ничего делает все — «кто был ничем, тот станет всем». Это очень похоже на то, что я был простой мальчишка, сын престарелого столяра, но в конце концов народ меня сделал Богом всесильным и могущим. Я был ничем, а стал всем.
Я был противник, насколько помню, постройки храмов и создания святых, ибо если я прямо об этом не говорил, то мало-мальски разбирающийся человек должен это понять, что если царство небесное внутри каждого, то очевидно и храм существует в каждом. Но как видите, народ построил храмы и написал в них образы святых.
Это было всегда так, учителя сами по себе, а народ сам по себе, он не может быть безбожником, образ прежде всего. Мне, не буду скрывать, очень понравилось, когда вышибали всех святых из храмов и объявили безбожие большевики, <они> выбросили из всех углов и мой образ, и святых.
Я так и думал, что наконец нашлись люди, которые поняли мое учение, но, будучи опытнее, ибо за мной уже двухтысячный стаж, я все же скептически относился к этому поведению и предвидел печальные результаты.
Так оно и случилось, стали организо<вы>ватъся уголки имени Ленина. Он стал играть в народе ту же роль образа. Итак, он учил одному, безбожию, а получилось обратное. Перед образом моим до сих пор висят лампады, горящие <на> деревянн<ом> масл<е>, а перед ним — электрические, хотя уже за последнее время <электрические лампы> горят и в храмах моего имени.
Правда, для нас, учителей, внешняя сторона не должна играть роли значительной, но все же мы должны протестовать против этой внешней формы понимания нашего учения.
Для нас ясно, сколько вреда приносит эта внешняя форма каждому учению, за этой внешней формой не видно сущности нашего учения; этот народ, очевидно, никогда не может понять сущности, ему, очевидно, свойственна <более доступна> внешняя форма, обряд, нежели сущность учения.
Из-за этого нам, учителям, никогда не удается показать истину, ибо не успеешь ее показать, как она начинает обрастать разного рода мишурой, и в конце концов от нее ничего не остается; но тем не менее у народа есть желание увидеть истину, но желание еще не все. Но этого мало, истину благодаря этой мишуре не может увидеть даже и новый учитель, который, действительно увидев какой-то чурбан, обвешанный мишурою, на самом деле думает: «Вот чем предыдущий учитель морочил голову народу».
И начинает убеждать народ в том, что все это хлам, мишура, обман, а под мишурой простой чурбан, плод человеческого некультурного представления.
И действительно, кто видел Бога — никто, а <тем не менее> оказывается, что этот народ изобразил его через художников еще в художественной форме.
Тогда новый учитель говорит народу, что истина заключается не в чурбане и образе, а в разрешении простых экономических условий. Падкий на истину народ начинает выбрасывать образы, бить лампады и выгонять священнослужителей; видите, даже создали <сейчас для этого> целый штат служителей.
Но стоит только умереть учителю, так от этой новой экономической политики или истины остаются везде образы, устанавливаются обряды, появляются образочки учителя в разных мишурных оправах, которые прикрепляются на груди или <вешаются> в уголках.
Я не раздумал сделать коллекцию изображений учителей за весь период существования человека, какие они были в действительности и какие они стали после смерти; эта коллекция может быть показательна в том смысле, что делается с ней при восприятии <образа учителя> народом.
Мы, учителя, всегда говорим одно и то же, мы являемся в каждом поколении для того, чтобы еще раз свидетельствовать о том, что мир, в сущности, беспредметен и <что> какие бы не строили вавилонские башни, Бога не достанешь. Чего яснее было сказано мною — не ищите нигде царства небесного, но они все сделали обратно, пошли в поиски. И из этого вытекает и вся экономическая и техническая политика. Пешком походишь, походишь, да устанешь, начинаешь ловить дикого зверя, чтобы его приручить, а потом и ездить на нем, но и таковая езда скоро утомит, дороги плохие, дождь, пыль, холод, нужно придумать что-либо поудобнее, нужен поезд — вот и родился такой человек, Стефенсон, который открыл человеку, искателю благих земель, свое изобретение. Все были рады, даже короли и те чему-то радовались, несмотря на то, что ездить им никуда не приходится.
Полез народ в вагоны и поехал от города к городу, от земли до земли, все ищет обетованного уголка. Я уже наблюдаю целых две тысячи лет, как он избегался, сейчас даже летать стал и все же долететь до обетованной земли не может.
Всюду и во всем он ее представляет, но из всего своего представления и из того, в чем он видит элемент своего счастья, ничего сделать не может; и очень странно было бы, если бы он из всего того, что представляет, смог бы что-либо сделать. Странно уже потому, что в том теле, в котором он представляет свое счастье, в действительности нет того, что он себе представляет.
Поэтому всегда происходит недоразумение между телом и представлением; тело мертвое, инертное без воли и представления, становится негибким или даже сгибается в такое положение, которое хочет само представление, но как бы мертвое не сгибалось, какую бы форму не принимало, оно всегда будет неудовлетворительным. Представления человека никогда не будут удовлетворены только потому, что тело мертво, а представление человека живо.
Только потому и кажется человеку, что мир живет, движется, ибо движется его представление в каждом теле. Если не будет в нем способности представлять, никакого движения не будет в мире.
Нет в мире тел ни добра, ни зла, но представления человеческие нашли, что в мире есть и зло, и добро. Человеческое представление ясно себе усваивает, что Бог существует везде, во всем и на каждом месте, но и зло тогда, очевидно, должно существовать в том же самом месте, тогда добро и зло есть одно целое. На самом деле в мире тел нет и этого, это все есть в нашем представлении.
Видя в каждом месте Бога, человек одновременно видит в каждом элементе тела своего благодать, видит прежде всего это тело в форме той благодати, которую он себе представляет. Но мы видим многовековые упражнения человека с физическим миром тел и не видим еще той благодатной вещи, которая бы удовлетворила его, следовательно, его представления не могут осилить и понять, в чем и в какой форме лежит его благодать.
Итак, мы, учителя, все время заняты тем же, заняты той идеей, которая бы дала то счастье человеку, которое он ищет, и мы должны сказать правду, что мы сами страдаем больше всего острой формою своих представлений, поэтому мы и выделяемся из народной массы, как храмы архитектурные среди гор.
Мало того, мы страдаем из-за народа, он даже сам нас уничтожает как вредного нарушителя его покоя, но мы все же продолжаем страдать и сожалением, что эти народные массы не понимают своей благодати благодаря темноте и малокультурности. Много слышу я теперь про себя разговоров, что мое учение — опиум для народа, закрывающий истину современных учителей. Но и я в свою очередь тоже говорил язычникам о<б> истинном Боге, но то, что сделали после мои толкователи, недостойно моего учения.
Но я отклонился от своей мысли. Мы, изобрета<те>ли благих земель, благих путей, которые как искры летят в массы и жгут их, заставляют двигаться, мы острее их тем, что мы живее, а народ — та же инертная покойная масса тел, из которой и руками которой мы хотим выстроить ту обетованную землю, ту систему человеческих отношений, которые бы дали нам реальные результаты.
Мы хотим, чтобы наши идеи, наши представления были оматериализированы людьми, мы подобны архитектору, который взорвал каменные горы и построил прекрасный храм, дворец, здание, и который бы сказал, что: «Вот видите, — дикие, некультурные массы камней, лежащие веками, вне всякой культуры, в полном бесформии, поросшие мхом и кустами, безалаберно связанные между собою без всякого порядка и цели — ныне их отношения дали прекрасную стройную гармонию, камни получили полировку, образ и правильную пропорцию своих отношений, а некоторые камни получили образ человека со всеми его психическими переживаниями».
Но камням от этого лучше не стало, и не <стало> хуже. Но для того, чтобы осуществить в действительности свое представление, архитектору понадобилось выгнать на неприступные горы всех изобретателей, техников и ученых, выгнать и множество народа для того, чтобы преодолеть горы и привести их в то состояние, которое дает благое культурное отношение.
Сохраняя свою природу, камни сложились в неприступные горы и для большей крепости умерли, и, конечно, с тех пор мир действительный стал мертв, в этом его спасение и незыблемость.
