ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Луначарский Анатолий Васильевич
Таков своеобразный художник Кольцов. У него свое лицо. У него свой выбор, у него свой путь. Он может вам нравиться или нет, но вы никогда не скажете, что перед вами не предстала некоторая художественная личность.
ПРЕДИСЛОВИЕ [К книге А. Бакушинского «Искусство Палеха»]
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 259—260.
Всякий советский гражданин, неравнодушный к судьбам нашей культуры, с удовольствием прочтет настоящую брошюру уже потому, что он узнает из нее радостный факт: тонкое, своеобразное искусство палехских мастеров не только не погибло, но расширилось и упрочилось, и его можно считать, по–видимому, окончательно спасенным для будущего.
Маркс, говоря о взаимоотношениях художественного развития и экономического, указывает на то, что очень часто высокие формы искусства развиваются как раз на относительно низшей ступени экономики. Он писал, например, о том, что экономической основой античной эпохи и ее художественного расцвета является мелкое крестьянское хозяйство и производство самостоятельных ремесленников. Этот способ производства, — говорит Маркс в первом томе «Капитала», — достигает полного расцвета, проявляет всю свою энергию, приобретает классическую форму лишь там, где рабочий является свободным частным собственником своих, им самим, рабочим, применяемых условий труда, где крестьянин обладает полем, которое он возделывает, ремесленник инструментами, которыми он играет как виртуоз.
Маркс считает, что этот тип мелкого производства сначала должен отойти в прошлое, уступив место концентрации собственности и обобществлению труда. Первоначально эту роль выполняет капитализм, и он наносит искусству колоссальные удары, вторгаясь в область художественного творчества со своими оголенными торгашескими, утилитарными приемами.
Позднее, на социалистической стадии развития, искусство, подорванное безвкусием и пошлостью буржуазного жизненного уклада, вновь, как утверждал Маркс, «восстановится» и достигнет небывалого расцвета.
С этой точки зрения в нашей стране, где имеется так много высокоразвитого кустарного крестьянского и ремесленно–мещанского труда, обладающего часто высокохудожественными достоинствами, крайне важными являются теоретические и практические постановки вопроса о том, как нам спасти эти остатки большой высококультурной формации от вытеснения их фабричным продуктом буржуазного пошиба.
Ведь мы не дышим атмосферой буржуазии. Мы создаем совершенно новый мир, и в нем расцветает совершенно новое искусство. Но как раз с точки зрения Маркса интересно то, что хотя мы, конечно, придаем чрезвычайное значение капиталистической технике, — художественное производство докапиталистической фазы развития является для нас более ценным и более приемлемым.
Исходя именно из этого положения, я лично и многие другие деятели нашего искусства, констатировав изумительное совершенство палехского искусства, да к тому же еще убедившись в большом спросе, который предъявляет на это производство иностранный рынок, — решили всячески помочь палехским мастерам выйти из душившего их материального кризиса, и из старых затхлых бытовых форм их труда, и из обветшалой тематики.
Нынешняя брошюра в своем отчете дает нам уверенность, что палехским мастерам удалось преодолеть все эти препятствия при поддержке Советской власти и общественности.
ХУДОЖНИК САРЬЯН
Впервые — на армянском языке в газете «Гракан терт» (1934, № 2).
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 261—262.
Статья написана в мае 1933 г. как предисловие к неизданному сборнику статей о Сарьяне.
Все интересующиеся советской живописью, а таких теперь очень много, будут приветствовать появление этого небольшого сборника.
Авторы статей, в него включенных, дают довольно полное представление о творчестве Сарьяна в его существенных чертах и в его эволюции. Хорошо исполненные воспроизведения картин в красках дают неплохое воспоминание об искусстве Сарьяна для всех, кому посчастливилось видеть его картины.
Уже в первый период своей деятельности, до великой революции, Сарьян занял очень видное место среди наших художников. В то время очень ценили экзотику как таковую. Армянин Сарьян давал совершенно необыкновенные краски, никем не использованный стиль, и эту оригинальность ценили в нем.
Между прочим, когда я любовался картинами Сарьяна, мне всегда казалось, что я стою перед полными вкуса, но чисто произвольными плоскостно–красочными композициями, полными странного и, так сказать, «неземного» обаяния. Но когда я побывал в Армении, почувствовал, что Сарьян реалист в гораздо большей мере, чем я это предполагал.
Едучи долгими часами по каменной равнине Армении, среди разноцветных и причудливых гор, под постоянным величественным белым благословением патриарха Арарата, и видя, как светит здесь солнце, какие рождает оно тени, как растут здесь Деревья, движутся или покоятся животные или люди, — я внезапно увидел перед собой сарьяновские картины в живой действительности.
Я этим вовсе не хочу сказать, чтобы Сарьян был натуралистом, просто скопировавшим своеобразный эффектный пейзаж своей родины. Нет, конечно, Сарьян большой красочный музыкант, подлинный художник, композитор и горячий поэт. Я хочу только сказать, что свои привлекательные построения он делает на живом материале живой Армении. Но живая Армения действительно живая, то есть она не пребывает одной и той же, она изменяется. Сарьян изменялся вместе с ней. В тексте нашего сборника достаточно отмечена и объяснена эта эволюция Сарьяна. По мере того как черты физиономии новой, Советской Армении выяснялись, выяснились также новые черты физиономии Сарьяна как советского художника.
Сарьян находится в расцвете своих сил, он растет и углубляется, и мы можем только от души пожелать ему крепнуть и развертываться, прибавлять к рассказанным уже им правдивым красочным сказкам еще новую поэму о природе и человеке, о жизни и творчестве.
ВЫСТАВКА КАРТИН П. П. КОНЧАЛОВСКОГО
Впервые — «Новый мир», 1933, № 5.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 263—269.
Выставка Кончаловского[279] представляет значительное явление в нашей художественной жизни. Она обнимает продукцию художника за большой период времени — около трех лет. Но если срок велик, то и продукция огромна. А сам художник говорил мне, что имеется немало картин и этюдов, сделанных за это же время, но не попавших на выставку.
Такое обилие, несомненно, является благом, но количество иной раз вредит качеству. Говоря о П. П. Кончаловском, можно сказать, что его необычайная продуктивность есть своего рода «роскошный недостаток».
Если тот или другой западноевропейский художник пишет как можно больше картин — как говорится, руками и ногами, — для того, чтобы продать побольше товара, то этому, разумеется, никак нельзя порадоваться. Бывают и иные художники, торопливость которых все время заставляет их перелетать от эскиза к эскизу, почти не идя дальше эскиза. Поверхностность и некоторого рода халтурность появляются тогда неизбежно.
У Кончаловского это совсем не так. Его огромная жадность есть жадность художника, можно даже сказать — биолого–художественная жадность. В его таланте есть какая–то неудержимость, он действительно влюблен в природу, он бесконечно любит смотреть.
Что значит «смотреть» для художника?
Художник смотрит активно, то есть он хочет воспроизвести то, что он видит, и то, что ему среди зримого приглянулось.
Но художник смотрит активно не только в этом смысле. Подлинный художник, конечно, в первую очередь видит краски, линии, объемы и плоскости. Но кто видит только это (что часто бывало у французов и что там расхваливали)—тот не является подлинным художником. Такому художнику очень легко перейти в «заумь». Целостный художник — художник-. человек — видит, понимая. Понимание его сводится не только к чисто живописным «valeur» («значимостям»), краскам, деталям. Нет, он понимает людей, животных, растения, земли, воды и небеса, понимает их, не только впитывая в себя через глаз их живое бытие, радость жизни и т. п., но и вкладывая в них тут же свои собственные человеческие переживания, так что даже неживое в органическом смысле становится задумчивым или ясным, скорбным или ликующим и т. д., а животные вдруг приобретают какую–то психологическую сложность и более, чем когда бы то ни было, заинтересовывают нас то раскрывшейся в них тайной их собственного самочувствия, то острым сходством с тем или другим типом человека, с теми или другими человеческими переживаниями и т. п.
