ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Луначарский Анатолий Васильевич
П. В. Кузнецов принадлежит несомненно к числу даровитейших художников старшего поколения нашей живописной семьи.
Основная черта его большого и признанного дарования — это изысканная, волнующая красочность, никогда не подсмотренная прямо у природы, отнюдь не сырая, наоборот, художественно выношенная под сердцем, изысканно прочувствованная. И так же точно, как красочная гамма и красочная композиция Кузнецова поражает и нас, и заграничную публику своей утонченностью и своеобразной гармонией, так и вся линейно–плоскостная, а вместе с тем эмоциональная, идейная композиция его картин отличается самостоятельной закругленностью. Картины Кузнецова в минимальной степени диктуются объектом, который дал толчок к ним. Видимое Кузнецовым перерож дается в его творческом воображении и становится в полном смысле слова организмом. В его картинах нельзя ничего изменить. Все каким–то тонким способом, который часто невозможно определить, кристаллизуется в законченное целое.
С этим своим большим дарованием Кузнецов подходил к всевозможным сюжетам.
Все знают, как великолепно он развернулся на восточных мотивах, воспринимавшихся до сих пор Кузнецовым как огромная тишь, как стародавняя идиллия, как слиянность человека и покоя природы.
От этого аккорда, который тогда взят был Кузнецовым с чистотой и силой великолепной органной музыки, он потом отошел, и можно было бы проследить его на многих путях живописи, известных широкому советскому зрителю. В настоящее время на его выставке[276] обнимающей более 100 номеров, колоссально преобладает над всем строительство. В этом особая значительность выставки.
Художник опять на Востоке, в Армении, но Восток–то другой, Армения иная. Все тут строится. Каменистая пустыня, синее небо, гигантский сахарный Арарат, но прежде всего — целое море камней. Когда–то я видел под знойным солнцем Армении такое море камней. Это было море камней разрушенного сначала турками, а затем землетрясением Ленинакана. Теперь это другое море, это камни, которые, как в мифе об Орфее, собираются в города под звуки какой–то музыки. А музыка эта — трудовая воля армянского народа, устремленная к созданию социализма среди красочной под живописующим огненным солнцем и сухой армянской перспективы.
Город строится из туфа, а туф, легкий и прочный камень, играет всякими цветами — он и синий, и желтый, и коричневый, он то похож на металл, то на гранит, то на мрамор, и, когда море туфовых камней в беспорядке громоздится и около него шныряют лошади и люди в трудовых процессах, — кажется, что это все, шурша блеском и светом, ползет, ползет, как фантастический ледоход, и строится на ваших глазах в улицы огромных домов. Порой Кузнецов захватывает широты пейзажа, целые долины, действительно целый строящийся город, но, согласно основным чертам своего дарования, он кристаллизует всю эту громаду впечатлений и делает ее целостной, как организм, а вместе с тем все краски, оставаясь в общем как бы верными действительности, оказываются переведенными на новый, высший живописный язык и начинают петь. Петь они начинают о радости и аккомпанируют хором своих разноцветных голосов голосу строительства.
Таковы основные, дающие тон всей выставке картины Кузнецова. Таков основной характер выставки.
ВЫСТАВКА РАБОТ СЕРГЕЯ КОЛЬЦОВА
Впервые — в кн.: Каталог выставки работ Сергея Кольцова. Париж. Рисунки. Живопись. Скульптура. М., 1931.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 256—258.
Художник Кольцов ездил за границу. Главным местом своего пребывания и главным объектом своих наблюдений он избрал Париж.
Но когда вы будете ходить по выставке его произведений, привезенных им оттуда и отображающих тамошнюю жизнь, вы, быть может, будете разочарованы.
От блестящего, гулящего, галантного, молодого Парижа вы не увидите ровно ничего.
Такой Париж, конечно, есть, но художник им не заинтересовался.
Вы не найдете также того симпатичного во все времена года Парижа, который вы помните, о котором вы читали и который вы видали в художественных изображениях. Ну кто же не знает о нежной зелени бульваров в серебристо–сером и бледно–голубом весеннем Париже. Кто же не знает о зеркалах его асфальтов в такие уютные дождливые дни, о стройных громадах его зданий, о кружевах балконов и грандиозных перспективах.
Но ничего подобного не найдете вы в том, что привез с собой из Парижа Кольцов.
Его Париж в общем мрачный город. Город рабочих, безработных, вуайу[277], проституток и полиции.
Всем этим людям невесело, хотя несомненно к улице — своей среде, своей «матери» — они прекрасно приспособились.
Кольцов изображает их в покое и движении. Сидят ли они, стоят ли или ходят, они обладают той ладностью, той почти грацией, которая является в результате чрезвычайной приспособленности живого существа к окружающему. Эта фауна парижских улиц (люди, лошади, собаки) так же вольготно, несмотря на невзгоды, чувствует себя на родной мостовой, как разное зверье в чаще леса.
Кольцову очень удалось подметить характерное в силуэте уличного парижанина. Кто удержал в памяти эти особенности, сразу узнает их в зарисовках и красочных композициях художника.
Эта характерная ловкость сказывается несмотря на то, что все персонажи одержимы угрюмыми мыслями, сказывается даже тогда, когда идет свирепая драка между рабочими и рыцарями резиновой палки.
Кольцов довольно часто изображает своих героев на отдыхе, в котором смешаны ничегонеделание и некоторая тень праздника. Люди сидят в бистро или просто тут же на мостовой с бутылкой. Но и тут думы у них невеселые, разговоры горькие. Если эти люди собираются в толпу, то выходит либо демонстрация, либо скандал, либо что–то вроде заговора: говорят пониженными голосами и подозрительно оглядываются, как бы вы не подслушали.
В конце концов, все это жертвы, так или иначе попавшие под колесо буржуазной колесницы. Конечно, тут много женщин— белых рабынь, и цветных мужчин — национальных рабов.
Кольцов работает не только мрачными силуэтами и крепким, летучим, метким карандашом. Он любит краску. В его красочных композициях рисунок все–таки преобладает. По существу, они мало чем отличаются от рисунков, сделанных различной техникой.
Они только как бы иллюминированы краской. Сама по себе эта краска пестра и весела. К той правдивой, но несомненной грации силуэтов, о которой я уже говорил, прибавляется и грация цвета; от этого вкус почти всех без исключения произведений Кольцова терпок и горек, но вид приятен, как у мифических яблок, нежных, желтых и румяных по краскам и полных горького пепла, когда их раскусишь.
Жизнь победителей не отражена у Кольцова, если не считать победителями уличных артистов, которых Кольцов нежно и поэтически любит. Здесь та площадная грация, на которой я настаиваю, находит свое высшее выражение. Это уверенные в себе виртуозы, голодные акробаты и убогие акробатки с гибкими телами и небрежной статностью.
Или уличный певец: несколько сумрачных индивидуумов подыгрывают на различных инструментах, а он, стройный и симпатичный, несмотря на грошовые заработки и халтуру, поет в рупор и сам весь с головы до ног похож на песню, на мелодию, элегантную в самой своей нищете. Ну а вот еще сценка из жизни более счастливых. Тут за столиками третьеклассного ресторанчика сидят те баловни судьбы, которые еще могут позвенеть какими–то франками в кармане. Им разносит на тарелках что–то розовое и вкусное пышная распределительница благ — Фортуна, Помона или Геба[278] в образе ожиревшей прислужницы.
Кольцов выставил несколько интересных вещей маслом. У него темная гамма, несколько шоколадные тона. Некоторые из картин, например очень интересная гадалка, напоминают Остаде. Выставлено также несколько скульптур. Почти всегда кажется, что Кольцов исходит из данного куска, из блока камня или дерева, и придает ему форму, которая одинаково подсказана сырой внешностью материала и воображением художника. Например — рука. Здесь художник поднял бесформенную материю до живого изображения, но живая рабочая рука, которая изображена, сама искалечена, деформирована многолетним тяжелым трудом до какого–то остатка руки, в которой первоначальная живая форма почти убита.
