Вера Лукницкая - Перед тобой земля

Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чист. Но снег еще не весь растаял, и грязи, и грязных луж местами не обойти. Идем неторопливо. АА лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее воспоминания, и рассказывает. Идем по Московской... АА указывает на белый собор - "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз. А вот это - Гостиный двор, - и АА перевела глаза направо. - А там, дальше, - гимназия, в которой я училась, только тогда она была совсем другая - теперь ее перестроили... Увеличили ее - пристроили сбоку и надстроили верх..."

С Московской мы свернули направо - пошли мимо гимназии.

АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе, поджидали нас гимназисты - они выбрали это место, чтоб их не очень видно было..."

АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые дома.

АА: "Подумайте, - этот город был самым чистым во всей России, его так берегли, так заботились о нем! Никогда ни одного сломанного забора нельзя было увидеть... Это был какой-то полу-Версаль... Теперь нет Царского Села..."

Я понял, что в Детском - настроение АА не может быть хорошим, я думаю, каждый камень, каждый столбик, такой знакомый и такой чужой теперь, попадая в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль.

Когда мы свернули на Малую улицу, шли по ней, АА обратила мое внимание на серый трехэтажный деревянный дом на левой стороне улицы. АА: "Это дом Сергеева... Я здесь жила, когда мне было три года..."

Наконец, еще издали, АА показала: "А вот мы и дошли... Видите - зеленый домик с той стороны? Это дом Гумилевых..."

Я увидел двухэтажный, в три окна вверху и в пять окон внизу, деревянный домик - с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только большое, теперь еще голое дерево, несколько других, маленьких и чахлых деревьев не смели протянуть свои ветви даже к окнам второго этажа. Вошли во двор - мимо окон кухни и ванной, обошли дом с другой стороны. Крошечный садик - в него выходит большое окно столовой, а за ним - окно комнаты Николая Степановича. ...Минуту, может быть две, стояли молча, потом АА повернулась, пошла: "Этот заборчик тоже разрушен... Тогда все было чисто, убрано, выкрашено. Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение, что даже не замечают его... запустенье?" Выходя на улицу, АА показала мне гимназию: "Здесь Николай Степанович учился... Иннокентий Федорович (Анненский. - В. Л.) жил здесь одно время..."

Подошли к калитке. АА показала мне жестяную доску с этой стороны дома. На доске масляными красками: "Дом А. И. Гумилевой"... Эта доска с надписью так и осталась отдельной - легла с другой стороны мозга, не с той, с которой улеглись все впечатления от сегодняшней поездки... Не знаю почему, но, вспоминая эту поездку, я могу сопоставить, взять рядом, назвать вместе два любых предмета - книжку Мандельштама и Детскосельский вокзал, синий ободок тарелки, на которой я обедал, и арку Гостиного двора, - но эта - она отшельница.

АА: "Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он был такой - гадкий утенок - в глазах царскоселов. Отношение к нему было плохое..."

Я: "Среди сверстников?"

АА: "Среди сограждан, потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого..."

До возвращения из Парижа - такая непризнанность, такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило. Вот почему он был очень счастлив, подъем был большой, когда появились Кузмин, Потемкин, Ауслендер...

После обеда АА вместе со мной пошла к себе. АА легла на постель, я сел у постели.

Я: "такие разговоры (имелись в виду разговоры за обедом в компании Мандельштамов. - В. Л.) не успеваешь записывать, и многие из них сейчас же забываются".

АА: "Но это лучшие разговоры. В них всплывает характер Николая Степановича. Это не беда, что многое вы не успеваете записывать, впечатление у вас остается, и оно много поможет вам..."

АА говорит, что у Мандельштама очень сильно чувствуются интонации Кузмина. И что он вообще всегда под чье-нибудь влияние попадает.

Я: "А у Кузмина характерные интонации?"

АА: "О да!"

Показываю АА присланный мне из Москвы альманах: "Чет и нечет". АА, взглянув на него, полуспрашивает: "Это такой Московский Гиперборей?!"

Просматривает. К стихам отнеслась очень неодобрительно и удивлялась, как все они подражательны Гумилеву.

В заметке там же упоминается Цех поэтов, Ирина Одоевцева, и упоминается так, как будто это еще существует сейчас...

АА: "Как это свойственно москвичам - запаздывают..."

Я спрашиваю, долго ли Николай Степанович вынашивал в голове зародившееся стихотворение.

АА: "Я думаю, что когда он придумывал что-нибудь - сразу начинал писать. Я думаю. Иногда ему не удавалось, - как этот роман, с которым он носился всю жизнь, сначала он назывался "Девушка с единорогом", потом "Ира"".

АА рассказывает о "Гильгамеше": "Хотели в "Русской мысли" напечатать... Они ходили тогда с Володей (Шилейко. - В. Л.) в "Русскую мысль". Но Струве пожадничал тогда".

Я говорю, что 18-й год был особенно плодотворным для Николая Степановича. АА объясняет, что этот год для Николая Степановича был годом возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной, а в 17-ом году --уехал за границу, тоже был далек от литературы. В 18-ом году он вернулся, и ему казалось, что вот теперь все для него идет по-старому, что он может работать так, как хочет, - революции он еще не чувствовал, она еще не отразилась в нем.

Такими же плодотворными были еще и 19 - 21 годы, когда он глубоко погрузился в литературу, когда у него был большой духовный подъем.

...Продолжал показывать материалы и читал воспоминания - Левберг, Н. Чуковского. Те даты, которые мне сообщил Кузмин, я продиктовал АА, и она записывала их на свои листочки. Все вновь полученные мной сведения подтверждают то, что АА за эти месяцы мне сообщала. АА с некоторым удовольствием говорит мне: "Ну что, соврала я вам хоть в чем-нибудь?" И я ответил ей - что до сих пор нет ни одной детали, ни одной мелочи, даты, сообщенной мне АА, которые не подтвердились бы новыми сообщениями других лиц и - и документально.

АА очень обрадована тем, что Кузмин хорошо отнесся к работе по Николаю Степановичу, сказала, что сразу видно, что Кузмин действительно настоящий человек литературы и что она при встрече будет очень благодарить его.

В то время, как мы рассматривали материалы, уже после обеда, входит Мандельштам:

"Павел Николаевич - у меня сейчас Голлербах, он хочет с вами познакомиться".

Я пошел, познакомился с этим "знаменитым" обладателем ранних писем АА, плоскощеким сыном царскосельского булочника - Голлербахом. Он был любезен со мной. Предложил мне дать все, что у него есть, главным образом биографические сведения. А остальное - "все" - это: открытка Николая Степановича из Африки к... Кузмину (не к Голлербаху, на это следует обратить внимание), несколько писем кого-то, к кому-то (тоже не к Голлербаху), в которых упоминается о Николае Степановиче, и автограф (три строчки: "Вот девушка с газельими глазами"...). Через 5 минут я вернулся к АА, сообщил ей все это. Она сказала: "Запишите это в дневник, чтоб было видно, как мало у Голлербаха было общего с Николаем Степановичем. Они очень мало знакомы были". И вот я записываю, чтобы в случае, если Голлербах начнет рассказывать небылицы о своей близости с Николаем Степановичем, это прошло бы безвредно.

То же надо сказать и о Кривиче1. Сейчас Кривич уже склонен считать, что Николай Степанович был самым близким его другом и что даже в литературной своей деятельности Николай Степанович многим обязан ему - Кривичу. На самом деле - АА мне сказала это - Гумилев относился к Кривичу с усмешечкой, не ставил его ни во что и говорил: "Было бы ужасно, если Лева стал таким же обормотом, как этот Валентин Кривич"...

АА говорит, что если у Кривича письма Николая Степановича к нему, а не к Анненскому, то небольшая потеря будет, если он их не даст, - ибо они не могут представлять собой ничего интересного. Другое дело, если эти письма к Анненскому. АА про Голлербаха и ему подобных дельцов и обладателей "случайно" попавшихся в руки сведений говорит:

"Все они знают обо мне очень немного и очень неверно. Все они собираются в будущем "обрабатывать" меня".

АА вспоминает, что, между прочим, Мандельштам вчера сказал, что за 12 лет знакомства и дружбы у него с Николаем Степановичем один только раз был разговор в биографическом плане, когда он пришел к Николаю Степановичу (Мандельштам говорит, что это было 1 января 1921 года) и сказал:

"Мы оба обмануты" (О. Арбениной1) - и оба они захохотали.

Эта фраза - доказательство того, как мало Николай Степанович говорил о себе, как не любил открывать себя даже близким знакомым и друзьям. Когда я сказал АА, что запишу это, АА ответила: "Это обязательно запишите, чтоб потом, когда какой-нибудь Голлербах будет говорить, что Николай Степанович с ним откровенничал... не "слишком" верить такому Голлербаху".