Мишель Декер - Клод Моне
«Так и было, — рассказывал Клемансо Тиебо-Сиссону. — Я видел, что дышать ему становится все труднее, взял его за руку и спросил: „Больно?“ — „Нет“, — ответил он едва слышно. Через несколько минут он издал слабый хрип. И все было кончено».
«Так и было, — подтверждает его рассказ Мишель Моне. — Кончина отца была тихой. Он не сознавал, что умирает, и это большое утешение для всех нас…»
На следующий день в Живерни приехал журналист из «Депеш де Руан». «На скрип моих шагов по посыпанной гравием дорожке распахнулась дверь дома, — написал он. — Появился один из сыновей Клода Моне. Он молча стоял передо мной, и я видел его лицо, искаженное горем. Он не хотел ничего говорить, не желал никого видеть. „Да, вчера, в половине первого, — еле выдавил он из себя. — Не спрашивайте больше ни о чем… Он теперь отдыхает. Оставьте его в покое. Оставьте нас в покое…“»
Похороны назначили на среду, на половину одиннадцатого утра.
— Похороните меня по гражданскому обряду! — так потребовал перед смертью этот старый безбожник и образец религиозной терпимости.
Если верить Жану Ботро, тогдашнему обозревателю газеты «Журналь»[253], Моне оставил еще более подробные указания:
«Похороните меня как обычного местного жителя. И пусть за моим гробом идут только свои — вы, мои близкие. Не хочу заставлять друзей печалиться, провожая меня в последний путь. Главное, запомните — не надо ни цветов, ни венков. Это все пустая суета. Да и жалко мне губить цветы. Им место в саду. Так что нечего святотатствовать…»
И вот владелец похоронной конторы Ашиль Коломб уже отпирал двери усыпальницы, где Клода 15 лет ждала его любимая жена Алиса. Здесь же уже 35 лет покоился прах Эрнеста Ошеде — его покровителя и соперника. Здесь спали вечным сном его сын Жан, унесенный болезнью в 1914 году, и хрупкая Сюзанна Ошеде-Батлер, умершая в 1899 году, во цвете лет.
— Не надо никаких речей! — убеждал Теодор Батлер деревенского мэра Александра Жана.
Жан Пьер Ошеде в это же время звонил в префектуру Эвре:
— Обязательно предупредите префекта, чтобы воздержался от произнесения речи, даже самой короткой. Воля Моне в этом отношении категорична!
Утро 8 декабря было холодное и мрачное. Над Эптой клубился густой туман, окутывая своим ледяным дыханием плакучие ивы, склонившиеся над водой. Это был один из тех дней, когда кажется, что солнца больше не будет никогда.
Приехал Клемансо. Он сердился. Перед решеткой сада собралась толпа — и друзья, и просто зеваки. С трудом пробравшись сквозь плотные ряды людей, он вошел в дом. Увидев в комнате гроб под траурным покровом, воскликнул:
— Нет, нет, только не черное! — и решительно сдернул покрывало. — Только не для Моне! Черное — это не цвет!
«По-моему, это госпожа Бланш предложила взять вместо него отрез кретона, — вспоминает Дениза Тибу, мать которой работала в доме Моне прачкой. — Это была ткань в цветочек, голубовато-сиреневого цвета…»
Траурный кортеж направился на кладбище. Отпевания не было. Впереди колонны шагал мэр. Гроб с телом несли деревенские жители.
Клемансо пропустил вперед себя участников процессии, оказавшись в самом конце кортежа. Он шел медленно, опираясь на руку доктора Ребьера.
И вдруг он остановился. Сил идти дальше не осталось. Руки в перчатках, которых он никогда не снимал, дрожали. Глаза Клемансо наполнились слезами.
— Брабан, на кладбище! — позвал он своего шофера. — Я должен видеть, как его похоронят…
ПОСТСКРИПТУМ
Клемансо не случайно не снимал перчаток. Он страдал экземой, не поддававшейся лечению. Последняя пара его перчаток в конце концов оказалась у Саша Гитри, который выставил их в своем музее на улице Элизе-Реклю.
Так же, в перчатках, Клемансо 16 мая 1927 года явился в музей «Оранжери». Вместе с ним пришли Поль Леон, директор Управления государственными музеями Анри Верн и Мишель Моне. Торжественное открытие экспозиции назначили на следующий день.
Завершив осмотр залов, Клемансо попросил всех ненадолго оставить его наедине с картинами. Когда он снова подошел к своим спутникам, они заметили, что он плакал.
В ноябре 1929 года, спустя три года после смерти Моне, Клемансо скрежетал зубами от боли: «Смерть! Это облегчение!»
У него случился сильнейший приступ уремии.
— У меня есть надежда? — спросил он своего врача, доктора Лобре.
— Нет.
В пятницу 22 ноября, когда Саша Гитри выходил из дома по улице Франклина, его обступили журналисты.
— Есть битвы, которые нельзя выиграть… — отвечал он на все их вопросы.
В субботу утром Клемансо потребовал, чтобы его одели в его легендарный костюм. Генерал Гуро сказал по этому поводу:
— Он умер, как умирают солдаты в траншеях. В полной форме.
Старый друг Моне скончался в воскресенье 24 ноября в 1 час 45 минут ночи.
Но до того как обрести вечный покой в земле Вандеи, он еще успел написать книгу, посвященную «нимфеям».
«Из всех людей, которых я знал, — говорил он Жану Марте, — может быть, именно Моне стал тем, кто сделал мне больше всего всевозможных открытий. Вот он, смотрите! Он весь на свету! Он берет этот свет, дробит его и воссоединяет по законам науки. Что может быть интереснее?»
Критика довольно сурово восприняла выставку картин Моне в «Оранжери»: «Работа старика!», «В картинах чувствуется усталость»… и тому подобное.
Пусть так. Но все равно, какое наслаждение очутиться на «хорах» этого водного собора, задуманного архитектором, поэтом и художником из Живерни! Какое потрясающее чувство полной отрешенности охватывает каждого, кто приходит в эту «Сикстинскую капеллу» импрессионизма!
Живописец, чей прах покоится в земле под покровительством святой Радегонды, оставил почти две тысячи картин. Специалисты фонда Вильденштейна, приложив немало трудов, опубликовали исчерпывающий каталог с комментариями его поистине необъятного творчества. Но, когда речь идет о столь выдающейся плодовитости, нельзя исключить, что то или иное полотно может оказаться вне поля зрения искусствоведов. Впрочем, послушаем людей посвященных. Вот что, например, писал Леон Верт в своей статье в газете «Ар» от 5 декабря 1947 года: «В молодости Моне и Ренуар в одно и то же время писали одни и те же сюжеты: листву, воду, уток… Сорок лет спустя одна из этих картин оказалась в галерее Дюран-Рюэля. Встал вопрос об авторстве. Моне или Ренуар? Обратились к самим художникам, но ни тот ни другой так и не смогли вспомнить, что писали именно эту картину. Этот факт известен мне со слов самого Моне».
После смерти Клода Моне в Живерни в его мастерской осталось несколько холстов. Завещания художник не оставил. По закону, следовательно, единственным его наследником мог считаться Мишель. В 1926 году сыну Клода и Камиллы исполнилось 48 лет. Никакой профессии он так и не получил и жил, посвящая все свое время увлечениям — сафари и автомобилям.
14 июля 1931 года в возрасте пятидесяти трех лет он женился на прелестной женщине по имени Габриэль Бонавантюр — бывшей манекенщице, двенадцатью годами моложе его.
После свадьбы Мишель уехал из Живерни в маленькую деревушку Сорель-Муссель, что на побережье Эры, между Дре и Ане. Здесь он построил себе очень милый дом, который украшал охотничьими трофеями, привезенными из Африки.
Бланш по-прежнему жила в Живерни. Наследник поручил ей заботу о розовом доме и картинах. Для безбедной жизни им всего-то и требовалось, что время от времени продавать одно из полотен.
Бланш посвятила себя двум занятиям — живописи и саду. Сегодня ее картины продаются на вес золота. Кроме того, она, как рассказывает Жан Пьер Ошеде, очень хотела, чтобы «ирисы, японские пионы и нимфеи нисколько не сомневались: время забвения еще не пришло и они могут цвести в свое удовольствие. Голубой Ангел превратился в ангела-хранителя для всех цветов, которые так любил Моне»[254].
Наступил 1940 год. Грохот пушек, вой немецких пикирующих бомбардировщиков, оккупация… Бланш пришлось покинуть Живерни. Вместе с Лили, Роже Тульгуа и их сыном Жан Мари она укрылась в Эксан-Провансе. Но ненадолго. Как только прекратились военные действия, она вернулась в деревню. Снова распахнула зеленые ставни. И не сдержала вздоха облегчения. Разрушения оказались минимальными.
Оставалось пережить годы оккупации, но главное — любым путем воспрепятствовать возможной реквизиции дома.
«Через посредничество нашего зятя Альбера Салеру[255], который в те годы занимал пост мэра Живерни, она обратилась в Министерство изобразительных искусств, — рассказывает Жан Пьер Ошеде[256]. — Полученный ответ немного ее успокоил. Были предприняты необходимые меры, в частности, направлено письмо графу Меттерниху, возглавлявшему комиссию по охране произведений искусства во Франции. Тем не менее спустя некоторое время вновь возникла опасность реквизиции, на сей раз со стороны немецкой армии. Сестра снова, теперь самостоятельно, обратилась в министерство, которое добилось от немецких властей специального ордера для дома в Живерни. Согласно этому документу ни один оккупант не имел права переступать его порога. Ордер висел на калитке, выходившей на улицу, и, надо сказать, никто никогда не пытался его нарушить».
