Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)
Совершенно невиданным и совершенно потрясающим явлением надо признать бога Саваофа из Лысьвинской церкви. Здесь мы имеем изображение бога необыкновенно могучего. Голова трактована под влиянием античной скульптуры, это — голова Юпитера. От всей композиции веет каким–то своеобразным соединением антика или высокого Ренессанса и барокко. Серебренников склонен видеть в этом произведение какого–нибудь крепостного, который путешествовал по Европе и видел южноевропейские образцы. Может быть.
Из Никол Можаев, которые все необыкновенно характерны и любопытны, приводим почти загадочную фигуру из Покчи. Это положительно шедевр «экспрессионистской» скульптуры, имеющий в себе какую–то высокохудожественную манеру. Вся трактовка небольшой фигуры в строго падающих одеждах полна вкуса. Длинный меч в одной руке, церковь типа конца XVII века— в другой. Но самое замечательное — его голова, сверхъестественно удлиненная, странным типом которой поэт–скульптор хотел передать какую–то высокую психическую мощь. Статуя поражает именно изумительной уверенностью художества и полетом психологического воображения мастера.
Наконец, древнее изображение богини Пятницы из Ныроба довершит приводимые здесь иллюстрации, которые лишь частично зачерпывают самое интересное в музее и книге Серебренникова. Необычайно простыми приемами выполнена здесь эта фигура, беспощадная, суровая, полным живой укоризны глазом глядящая повелительница — настоящее отражение древнейшего матриархата.
Какие же выводы можно сделать из этой сокровищницы русско–пермских скульптурных произведений? По–видимому, высокий результат достигнут был скрещиванием зрелого искусства Запада с имевшимся на месте высоким скульптурным инстинктом древнеязыческой пермяцкой культуры. Инстинкт этот выливался не только в чувство формы, будь она упрощена или, напротив, виртуозно и витиевато выражена при помощи обильных складок одежды, но, главным образом, в социально–психологическую выразительность, которую полусознательно вкладывали пермяцкие мастера в свои произведения. Страдания оскорбляемого смертной мукой человека–жертвы, преклонение, с другой стороны, перед повелителями, будь то далекий бог–царь Саваоф, или какой–то правящий мозгом массы загадочный кудесник Никола Можай, или угрюмая матрона Пятница, — вот что мы находим главным образом отпечатленным в испуганном и скорбном воображении религиозного пермяка. Бог его либо выражает его собственную скорбь, либо является превосходящим его культуру господином и палачом.
Пожелаем всей душой, чтобы пермяцкий скульптурный гений не усох вместе с усыханием церковной скульптуры. Там должны быть рассыпаны внуки и правнуки своеобразных, почти гениальных резчиков страны. Теперь им незачем будет обожествлять униженное терпение или беспощадную власть. Иные времена— иные песни; иные времена — иные статуи. Но нельзя не признать в пермских богах свидетельство огромной талантливости, огромного художественного вкуса, огромной способности выразительности, которая свойственна не только народам великорусско–пермяцкой смеси северо–восточной части Пермского края, но, конечно, многим и многим другим группам высокоодаренного населения нашего Союза.
НАРОДНОЕ ИСКУССТВО. ПО ПОВОДУ ПРЕДСТОЯЩЕЙ ВЫСТАВКИ В ДРЕЗДЕНЕ
Впервые — «Советская страна», 1928, № 2.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 234—239.
Германский имперский «хранитель искусств» г. Редслоб задумал очень интересную выставку, посвященную всем видам народного искусства, главным образом Германии.
Выставка будет в Дрездене в 1929 году[242]
Во время моего последнего пребывания в Берлине д–р Редслоб передал мне, что выставка отнюдь не ограничится все же только племенами немецкого народа, как живущими в границах Германии, так и вне их, но что к выставке будут привлечены также и экспонаты, характеризующие состояние чисто народного (кустарного) художественного ремесла других народов. Народам СССР на выставке предполагается уделить особое внимание как по исключительному богатству нашего Союза разнообразнейшими племенами, так и по свежести и обилию у нас кустарно–художественных производств.
Мне кажется полезным познакомить читателей с мотивами организации выставки и общим планом ее, которые д–р Эдвин Редслоб изложил в особой брошюре «Народность и народное искусство».
Брошюра начинается такими строками: «Народность и народные искусства можно сравнить с питающей почвой: в них заключаются основные соки, дающие силу все новому росту и развитию»[243] Это основное положение, в общем совершенно верное, по мнению д–ра Редслоба, в настоящее время к большому вреду для культуры забыто.
«В наше время, — говорит он, — люди, сбитые с толку торопливостью и шумом быстро сменяющих друг друга модных течений в искусстве и индивидуалистической виртуозностью отдельных художников, словно потеряли понимание этих основных сил, формирующих искусство и таящихся в народности. Однако, может быть, в силу закона полярности ныне вновь заметна растущая жажда изучать коллективные ценности этого рода».
Далее г. Редслоб отмечает еще два явления: одно — общеевропейское, другое — чисто германское. Он находит, что искусству, в особенности поскольку оно творит непосредственно окружающую людей обстановку, нанесен значительный удар слишком абсолютным перевесом механизированной работы над ручной.
Наблюдения над падением квалификации предметов при переходе от ручного производства к фабричной дешевке сделаны уже давно и достаточно убедительны.
Для немцев к этому прибавляется глубокая жажда этого народа после потрясений и бедствий проигранной войны как бы окунуться в себя и найти прочные корни своей народной культуры, отнюдь не совпадающей с культурой Вильгельма и тех, чьим он был представителем.
В одном большом разговоре еще полтора года назад Ред-?слоб указывал мне на поворот во вкусах и стремлениях публики и художников Германии, который он приветствовал как спасительный[244] Он настаивал на том, что судорожный, крикливый экспрессионизм и суматошная погоня за собственными выдумками и чужими модами быстро проходят, что немец начинает требовать «мужественного спокойствия и крепкой здоровой жизнерадостности».
Мои собственные наблюдения в Германии за два мои посещения ее, конечно, являются несколько поверхностными, но в них я не нахожу, пожалуй, ничего, что подтверждало бы указание д–ра Редслоба.
На художественных выставках заметно новое течение, по–видимому, действительно вытесняющее недавний экспрессионизм, но этот несколько жесткий и терпкий реализм совсем не показался мне ни спокойным, ни жизнерадостным. Впрочем, в известной книге Рома Ландау «Неподкупный Минос» я видел–большую серию фотографий с очень интересных скульптур немецких неоклассиков, в которых величавое спокойствие является господствующей нотой, но оно идет не от народных корней, а от античных влияний.
Однако если даже утверждения д–ра Редслоба не так легко находят себе яркие иллюстрации в действительности, то, во всяком случае, сам он и его единомышленники деятельно работают в указанном направлении, и задуманная ими выставка в .Дрездене должна явиться большим шагом вперед.
Выставка, по мнению немецкого министра, должна показать, как выражает себя творческая манера отдельных племен в конструкции, обрамлении и пропорциях, выборе красок и их – сопоставлении, в вязании, плетении, токарном деле и т. д. и т. п.
Д–р Редслоб считает крайне интересным выяснить, какие постоянные элементы вносят мастера того или другого племени в свои произведения «как особенности, не определяемые простой целесообразностью». Ему хочется констатировать законы заимствования у соседей орнаментальных или символизирующих приемов и законы их усвоения стилем данного племени.
Ему кажется, что основное в народном искусстве находится в плодотворном противоречии «к механизироваиию и пустому реализму». «Народные мастера, — говорит он, — всегда создают символы, и в то же время все создаваемое ими превращено в орнамент. Народное искусство не стремится дать иллюзию действительности и не старается оригинальничать».
Здесь позволю сделать себе отступление. Подчеркнутые г. Редслобом черты народного искусства имеют значение для всех народов, всей общечеловеческой цивилизации.
Базируясь на целом ряде научных исследований, Вильгельм Гаузенштейн[245] вскрыл внутреннюю, социологическую сущность «стилизаторства» народных мастеров.
В крепко сплоченных пастушеских родах, еще более в общинах земледельцев, отдельная личность существует в очень слабой мере. Обычай поглощает почти всю жизнь: рождение, переход к зрелому возрасту, женитьба и смерть, так же как и все поворотные пункты трудового года и даже суток, ознаменовываются твердо установленными обрядами. Горести и радости выражаются готовой песней, передаваемой из поколения з поколение. Все украшения одежды и жилища, утвари и оружия также имеют отстоявшуюся форму.
