Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)
Интересно отметить, что пермяцкий сидящий Христос, раскрашенный и большей частью одетый в резные ризы, имеет всегда одну и ту же позу. Он сидит не столько задумчивый, сколько как бы далеко ушедший от мира, старающийся все перетерпеть в какой–то упорной пассивности, и всегда у него одна рука-—либо правая, либо левая — поднята к щеке как бы для того, чтобы защититься от пощечины. Какой странный и совсем крестьянский бог! Он изображен в тот момент, когда его избивают и когда этому избиению он противопоставляет какое–то упрямое терпение. i
Пермяк–язычник — тот молился «золотой бабе», у которой была неясная расплывчатая улыбка безмятежного сна: языческую «золотую бабу» никто никогда не бил.
Но вот пришла христианская религия и вместе с ней и христианские нравы. Пермяк почувствовал всю прелесть великорусской цивилизации и стал под видом Христа изображать себя самого (его Христос — пермяцкий мужик) в виде избиваемого терпеливца.
Никола Можай — другой излюбленный бог пермяков. В одной руке он держит меч, а в другой — церковь (прежде — какую–то другую неясную мебельку). В нем узнают первобытного бога Войпеля — национальное божество, в которое, по–видимому, вложена тоже идущая с Дальнего Востока идея бога, который разрушает и созидает.
Можно думать, что и Параскева–Пятница, изображающаяся в виде грозной, большеголовой фигуры аскетического типа, — Параскева, которой вовсе нет в церковных святцах, но поклонение которой сильно распространено в разных местах России, являет собой тоже отображение женского божества с неясными функциями какой–то выродившейся северной сестры Изиды, Иштар и Афродиты.
Любопытно познакомиться с этой раскрашенной деревянной скульптурой пермяцко–российского происхождения в быту. Сейчас этот быт отходит безвозвратно в прошлое, от него остаются лишь некоторые обломки, но это не мешает ему быть интересным. Как мы уже сказали, боги эти близки пермяку, они связаны с ним длинной связью. Пермяк все еще относится к изображениям богов, как к идолам; например, если святой или бог, изображенный на иконе, висящей в пермяцкой избе, не исполнил какой–нибудь молитвы, то пермяк в наказание перевешивает на определенное количество дней икону головой вниз. Когда из деревни Толстика Верхне–Камского округа изъяли несколько скульптур для галереи и просили крестьян привезти их к пароходу на камскую пристань за пять верст, то просто заждались этих статуй. Они явились с величайшим опозданием. Оказалось, что опоздание объясняется желанием всего населения попрощаться со статуями. Староста заявил: «Людей провожают, и то прощаются». Кроме того, толстиковские пермяки никак не пожелали положить своих богов просто в ящики — «не вещи». Они устроили им гробы, постлали стружек и пакли, застлали все холстом, уложили своих богов и накрыли холщовыми одеялами. Так и отправили в галерею.
В пермской часовне Петра и Павла находился знаменитый сидящий «Спаситель». По общему мнению, когда никто за ним не наблюдал, он поднимался и уходил из часовни и отправлялся по своим делам. При этом он изнашивал обувь, так что почитатели его каждый год приносили ему новую пару башмаков, а к концу года, глянь, — он уже опять износит подошвы до дыр. Так же точно, по словам верующих, Никола Можай из деревни Зеленяты любил ходить. По свидетельству сторожа, он за семь лет износил восемь пар башмаков. Когда обследователь спросил сторожа, почему же Никола Можай так стремится совершать свои пешеходные путешествия, то сторож объяснил: «Ведьись–то хочет, а дерево не заешь». Таким образом, бог ходил, очевидно, подворовывать, где мог, пропитание, ибо хотя сам он и резной из дерева, но «заедать» дерево казалось ему недостаточно аппетитным. На праздник этого зеленяцкого Николы Можая 16 июля обычно стекалось более 10 000 молящихся. Девять причтов служили непрерывные молебны и увозили крестьянские медные пятаки большими мешками. Молящиеся подходили целовать Николу Можая. Ежели целовать его без митры — 5 копеек, в старой митре — пятьдесять копеек, в новой митре — рубль. Очевидно, бедняки целовали на пятак, середняки — на полтинник, а кулаки — на целковый. Больные места разрешалось потереть полой Николы Можая, отчего ужасающим образом после каждого такого праздника распространялась трахома, и иногда и сифилис.
Высокохудожественная выразительность пермяцких богов имела значение для духовенства. Так, например, в селе Троицы население протестовало против увоза сидящего Христа и, объясняя свою к нему привязанность, заявляло: «Очень уж жалостливо на него смотреть, без слез из часовни не выйдешь». И все же часть этих богов, по настоянию православного духовенства, объявляли заштатными, уносили в кладовые и даже попросту рубили на дрова.
Резали эти статуи и превосходно раскрашивали их особые мастера. О последних из них, братьях Филимоновых и Иване Ивановиче Мельникове из Обвинска, до нас дошли сведения. Еще во второй половине XIX века в Пермско–Уральском крае было пятнадцать цеховых резчиков. Как видите, это была целая школа, которая могла, путем зависимости друг от друга, развивать свое искусство.
Достаточно беглого взгляда на характер резьбы этой скульптуры, чтобы увидеть значительное влияние Запада, скандинавов и немцев, в меньшей степени итальянцев. Часто вся манера резьбы, и в особенности трактовка обильных одежд в позднеготическом духе или даже духе барокко, доходит почти до тождества с недюжинными произведениями соответственных западноевропейских эпох.
Очень жаль, что трудно проследить корни пермской скульптуры. Известно, что еще в древнейшие времена пермяки обладали большим скульптурным талантом, о чем свидетельствуют многочисленные металлические фигуры, относимые к ранним временам их культуры. Была у них и деревянная, раскрашенная скульптура, но от того времени .остался один только деревянный идол из Шигиринского торфяника. Еще в конце XV века Иона, епископ Пермский, окрестив Великую Пермь и ее князя, начал борьбу с истуканами, о которых так и сказано: «Боги были болваны истуканные, изваянные, издолбленные, вырезом вырезанные».
Таким образом, XVII век, начавший создавать церковную скульптуру после окончательной победы великороссов над пермяками (ногайцами, как их называли в то время), несомненно связан со старой пермской культурой. Пермский простолюдин, как правильно говорит Серебренников, явно носил в себе большое творческое горение, ибо скульптура эта если и создана «мастерами», то мастера–то эти были крестьянами.
Замечательно искусство резьбы, своеобразно развертывающееся за двухсотлетний период, полна вкуса также и раскраска. Серебренников правильно характеризовал ее: «…скромность и мерность в раскраске одежд, также и ограниченное число цветов удачно помогает мастеру избегать тяжеловатости в складках одежд. Однотонная раскраска каждой одежды в свой, обязательно почти приглушенный цвет способствует передаче мягких теней и является одним из главных элементов, организующих композицию целостной и связанной. Любимыми цветами для раскраски являются белый, черный, синий, красный, сине–зеленый, затем введен был сиреневый, голубоватый и др.».
Не будем вдаваться в подробности технического порядка, в существующие, очевидно, течения и школы, развертывавшиеся как параллельно, так и последовательно; остановимся несколько на отдельных произведениях, которые нам пришлось видеть в музее. Обильно представлены здесь сидящие Христы. Для того, чтобы дать полное понятие о таком Христе в бытовом отношении, выставлены полностью сидящие в темнице «спасители» вместе с часовней — то великолепной резьбы, как Канабековская, то простой, словно шкаф, как в Большой Коче.
Болыпекочевского весьма замечательного Христа, приложившего руку к пораженному пощечиной лицу, мы здесь приводим в виде иллюстрации. Однако в художественно–психологическом отношении более разительны некоторые другие сидящие «спасители», представленные в раздетом виде, как их непосредственно резали мастера. Приводим одного такого Спасителя — пермячка из часовни Редикоре. Несмотря на некоторую наивность изображения, он представляет собой изумительное произведение искусства в смысле смелой стилизации и почти страшного выражения лица, в котором сквозит тупая, упрямая покорность и в то же время внутренний ужас — символ заушаемого народа.
Из распятий наиболее изумительное (хотя интересных распятий очень много) то, которое вывезено из Соликамской часовни. Если оно производит непосредственно болезненное и могучее впечатление на каждого, то знаток искусства не может не поразиться экономии приемов, глубокому инстинктивному расчету эффекта позы, в которой одновременно учтена пассивная покорность исстрадавшегося организма и тяготеющая вниз сила уже инертной массы. Нельзя не обратить внимания также на совершенно экспрессионистскую выразительность художественно трактованной полумертвой головы с ее черными как уголь, спадающими кудрями.
