Мишель Декер - Клод Моне
Что касается «сумасшедшей» дороговизны… Здание было действительно огромным: 23 метра в длину и 12 метров в ширину. В кровле, венчавшей здание на высоте 15 метров, были устроены широкие застекленные окна, так что никаких проблем с освещением не возникало. Правда, довольно скоро выяснилось, что, несмотря на плотные шторы, предохраняющие внутреннее помещение от палящих солнечных лучей, летом работать в мастерской, похожей на парник, было почти невозможно из-за жары. Зато зимой здесь было тепло — «этот самый» Ланктюи оборудовал строение системой центрального отопления.
Так что относительно дороговизны постройки можно спорить. Мастерская «под ключ» обошлась заказчику в 35 677 франков и 51 сантим[224].
Итак, творчеством Моне заинтересовался Гонкуровский комитет. Во время своих визитов в Париж Моне нередко встречался с его членами в ресторане Друана, где «гонкуровцы» любили обедать и вести долгие беседы.
«Моне очень любил читать, — вспоминает Жан Пьер Ошеде[225], — особенно зимой, по вечерам. Он предпочитал читать вслух. Его литературные вкусы отличались большим разнообразием. Среди его любимых авторов были братья Гонкуры (Эдмон и Жюль), Октав Мирбо, Флобер, Гюстав Жеффруа, Золя, Толстой, Жюль Ренар, Ибсен, Клемансо, Метерлинк, Люсьен Декав и многие другие. На моей памяти он читал также „Историю Франции“ Мишле, „Мемуары“ Сен-Симона. Еще он очень любил „Дневник“ Делакруа…
Он охотно высказывал свое мнение по поводу присуждения литературной премии, которая быстро стала престижной. Например, в 1913 году, когда стал известен список претендентов на десятую Гонкуровскую премию и в него вошли Валери Ларбо, Октав Обри, Ален-Фурнье, Эстервиль, Марк Эльдер и Леон Верт, он написал Люсьену Декаву письмо, в котором просил того отдать свой голос автору „Белого дома“ Леону Верту: „Это действительно талантливый человек, который должен вам нравиться и которому премия очень нужна. Вы скажете, что я вмешиваюсь в дело, которое меня совершенно не касается, но это неважно, сделайте это, и вы доставите огромное удовольствие мне и окажете по-настоящему большую услугу Верту, а тем самым хоть немного порадуете беднягу Мирбо“»[226].
«Бедняга Мирбо», обитавший тогда в Шевершемоне, куда удалился в результате сильного переутомления, и в самом деле выступил автором предисловия к роману Леона Верта. Но все хлопоты Моне оказались напрасными. Декав безоговорочно высказался за Марка Эльдера, написавшего «Народ моря», и в конечном итоге этот самый «народ» и вышел победителем в одиннадцатом туре.
Мирбо умер четыре года спустя[227].
«Он умер в свой день рождения. Случайное совпадение, конечно, но оно придало некую завершенность его жизни, заставив увидеть в этом молчаливый уговор с судьбой, — записал Саша Гитри в своем „Маленьком красном блокноте“. — Через два дня мы собрались проводить его в последний путь. Нас было человек, наверное, шестьдесят: литераторы, театральные деятели, политики, художники, скульпторы…
Помню, как в молчании мы выходили из дома покойного. Больше всего меня поразило тогда именно это общее молчание, столь непривычное… Мне скажут, что оно было вызвано обстоятельствами… Разумеется, я это понимаю. Но оно казалось мне более глубоким и более значительным, чем обычная тишина траурной церемонии. Мы молчали потому, что навсегда замолчал тот, кого мы хоронили. Великий спорщик перестал слышать окружающих, и они все никак не могли прийти в себя от этой мысли.
Понемногу это ощущение проходило. Когда траурная процессия двинулась в путь, люди снова начали потихоньку переговариваться. Кто-то шепотом задавал вопрос, получая на него короткий ответ… И все вздыхали, громко вздыхали. Был ли то вздох облегчения?
Я прислушался к некоторым разговорам.
— Сколько ему было лет?
— Семьдесят!
— Кхе-кхе…
— Как вы думаете, какая у него лучшая книга? На мой взгляд, это „Голгофа“…
— „Дневник горничной“.
— Да, конечно, и еще „628-Е8“.
— Не спорю, не спорю… Но все же он хватил через край! С Гогеном, например. Все же это великий человек… Да и с другими тоже… Согласитесь, Шарден и Грез… Да и Фантен-Латур…
— Что бы он там ни говорил, а Мессонье — художник, и притом великий художник! У меня у самого есть две картины Альфреда Ролла и один эскиз Корно. По моему мнению, они стоят всех Ренуаров на свете…
Справа и слева до меня доносилось: „Нет, дорогой мой, а я вот считаю…“, „Да поймите вы, я убежден, что…“, „По-моему, это…“, „Я придерживаюсь мнения…“, „Спорить готов, что…“
Постепенно шум разговоров слился в ровный гул. Присмотревшись, я обнаружил, что процессия разбилась на пары и каждый говорил, стараясь убедить в чем-то своего собеседника. И хотя говорить приходилось вполголоса, спор шел весьма оживленный.
К счастью, мне не нашлось пары. Вскоре я перестал вникать в то, о чем говорили вокруг, слышал только гул голосов. Мы прошли уже половину пути, когда кто-то взял меня за руку. Это был Клод Моне.
Он выглядел сердитым и настойчиво тянул меня в сторону.
— Уйдем! Уйдем отсюда!
Я видел, что он не в силах провожать Мирбо до могилы. А ведь он очень любил его — так же, как и я. Я не понимал, что с ним. И вот мы остались вдвоем на тротуаре, охваченные чувством одиночества, но главное — подальше от остальных».
«Стоя под хмурым зимним небом с обнаженной головой, этот сильный и искренний человек плакал, — написал в журнале „Ренессанс французского искусства“ Жорж Леконт. — Из глаз его, хранящих потрясение горя, катились слезы, пропадая в длинной, уже совершенно белой бороде…»
После похорон Мирбо прошло всего полгода, когда умер Дега. Постаревший автор «Танцовщиц», превратившийся к этому времени в «слепого, передвигающегося на ощупь патриарха», приезжал к Моне, когда хоронили Алису. В августе того же года умер старший брат художника Леон. Промышленник из Маромма, с которым Моне успел окончательно рассориться, умирал долго и мучительно. Насколько нам известно, Клод не поехал хоронить руанского химика, так что последнего примирения над могилой брата, скончавшегося на 82-м году жизни, так и не состоялось. Однако ранней осенью, когда нимфеи готовились к долгой зимней спячке, он неожиданно решил совершить путешествие по нормандскому побережью и посетить места, с которыми у него было связано так много воспоминаний, — места его былых битв с собой и палитрой. Онфлер, Гавр, Дьеп, Эгрета, Ипор, Пурвиль… Настоящее паломничество! Вот мрачное здание коллежа в Майре, в котором преподавал папаша Ошар, убежденный, что писать следует так, как писали в Средние века, и никак иначе… Вот лавка симпатяги Гравье, выставлявшего в своей витрине его первые работы… Здесь он гулял вместе с Буденом, любившим глядеть в небо и восторгаться его красотой… Здесь он встречался с безумным Йонкиндом, и с не знавшим устали Курбе, и с утомленным жизнью Дюма-отцом, и с прекрасной Эрнестиной… Где-то здесь с лаем бегала собачонка, принадлежавшая владельцу постоялого двора и казино… Ностальгия.
Глава 31
ПОБЕДА
«Если вы не против, я загляну к вам, чтобы пригласить вас на обед в Живерни, в среду днем…»
«Мы договорились, что в будущую пятницу обедаем в Бернувиле. Возьмите с собой вашу милую дочь…»
«Не желаете ли в среду пообедать со мной в Бернувиле? Берите с собой всех домочадцев. Я собираюсь порыбачить, так что вы можете принять участие в рыбалке и вытянуть пару-тройку осетров…»
Моне так и не привык пользоваться телефоном. К счастью для нас, ибо в противном случае содержание этих его записок, адресованных Клемансо, так и осталось бы нам неведомым.
По большей части голубые бланки этих писем, отправленных по пневматической почте, датируются предвоенными годами, самое позднее — 16 ноября 1917 года. После этого времени Клемансо, взявший в свои руки бразды правления государством, вряд ли мог бы часто навещать друга в Живерни.
Впрочем, незадолго до того, как палата оказала ему доверие, отдав ему подавляющее большинство голосов — 458 против 65, он все-таки сумел провести денек в гостях у художника, под сводами аллеи в его прекрасном саду.
«Разговор шел о войне, — вспоминает секретарь Клемансо Жан Марте, приезжавший в Нормандию вместе с ним. — Рядом с экспансивным Клемансо, который весь пылал благородным негодованием, ни минуты не стоял на месте, оживленно жестикулировал, потрясал своей тростью и говорил на повышенных тонах, Моне казался особенно спокойным. Он шел неторопливо, время от времени тихим голосом подавая ту или иную реплику.
— Так что же там с войной? Что происходит?
— Война?! — восклицал Клемансо. — Все очень просто! Есть солдаты, фронтовики! Они достойны всяческого восхищения! Это прекрасные люди! Их величие превосходит любое воображение! И есть все остальное… И это остальное не стоит ни гроша! В парламенте разброд! Правительство? Мой галстук способен управлять лучше, чем это правительство! А общественное мнение? Тупая толпа, вся во власти собственных заблуждений…
