Лев Вагнер - Айвазовский
Куинджи умолк и распахнул воротник длинной с капюшоном шубы. Его бросило в пот от стольких слов, произнесенных залпом.
— Я рад… Вы ведь правдивый человек, Архип Иванович, не комплиментщик, говорите то, что думаете…
— Да, уж такой уродился… Били за это и бьют… Знаю я, как вы свои голубые марины любили, и я их любил, а только вот эти, в серой гамме, лучше.
— Я задумал целый цикл «серебристых марин».
— А что, если я вас, Иван Константинович, попрошу об одном одолжении: прийдите в мою мастерскую при Академии, покажите моим ученикам, как, это, надо море писать.
— Охотно. Завтра же, часов в десять…
…Куинджи явился в мастерскую возбужденный.
— Побывал я, это, сегодня на выставке Айвазовского…
— Ну и как, Архип Иванович? Расскажите! А то мы с подготовкой к конкурсу заработались, нигде не бываем…
— Конкурс, конечно, дело важное. Но на его выставку все идите! В обязанность вменяю как ваш профессор. А сейчас, это, мастерскую уберем почище, холст приготовим для Айвазовского, палитру, краски к завтрему…
— Как?!
— А так, завтра Айвазовский при вас будет марину писать!
На другой день все собрались в мастерской чуть свет. Каждый работал у своего мольберта. Некоторые поставили на мольберт законченные картины или эскизы, которые были одобрены Куинджи. Наконец в сопровождении Архипа Ивановича вошел Айвазовский. Те, кто видел его летом, не нашли в нем никаких перемен: та же осанка и внешность сенатора, тот же живой, проницательный, ясный взгляд мудрого человека. Айвазовский поздоровался и с приветливой улыбкой стал ходить от мольберта к мольберту.
— Прекрасно! — остановился он возле эскиза Александра Борисова. — Чувствуется, что вы увлечены царством вечных льдов. Кажется, вы летом не были у меня?
— Нет, Иван Константинович. Я северянин, и, пока мои товарищи писали этюды в Крыму, я работал за Полярным кругом на Новой Земле. Люблю свои суровые края…
— Хорошо! — похвалил Айвазовский пейзаж с березами Рылова. — Слышу, как шумят ваши белоствольные красавицы…
Перед эскизом Кости Богаевского Иван Константинович задержался, задумчиво глядя на дикую неведомую страну… Жуткое величие мертвой пустыни. Знойное солнце заливает заброшенный город. Вдали на скалах мрачно рисуются развалины крепостных генуэзских стен. Полное безлюдье, зловещее молчание…
— Талантливо, Костя, но очень далеко от жизни. Никогда окрестности Феодосии не были так мрачны и безжизненны… А талант большой…
— То-то и оно! Таланту мюнхенский модерн мешает!.. Это декадентство окаянное Костю портит, — заворчал Куинджи.
Богаевский потупился, огорченный.
— А это кто же у вас сказки рассказывает? — Айвазовский остановился у эскиза Николая Рериха, изображавшего Ивана-царевича, наехавшего на убогую избушку. — Хороший сказочник, сразу видно, что любит и чувствует русскую старину. Техника смелая, и живописное дарование имеет. Да где же художник?
— Вот он, — Куинджи указал на стоявшего в стороне юношу с серьезным, несколько замкнутым лицом. Юноша поклонился почтительно, но с достоинством.
— Он у нас трудолюбив очень. И в Академии и в университете учится, археологией увлекается, — ласково глядя на ученика, стал объяснять Архип Иванович. — Верно вы сказали, Иван Константинович, что влюблен Николай в старину русскую, но, это, извольте заметить, воссоздает-то он ее как? Безо всякой, это, театральнобутафорской стилизации, от которой тошно подчас становится. Курганы разрывает, памятники древней письменности изучает и на такой солидной основе дает образы Древней Руси.
— Дай бог и дальше так! — Айвазовский еще раз внимательно взглянул на Рериха и направился к приготовленному для него холсту. Рядом с мольбертом на табурете лежала большая палитра с кистями и стоял ящик с красками.
— Иван Константинович, — говорил, идя за ним, Куинджи, — покажите им, как надо море писать…
Айвазовский отобрал необходимые ему четыре краски, осмотрел кисти и начал писать морской шторм. Молодые художники с изумлением смотрели как он играет кистью, словно виртуоз смычком. Куинджи попросил его изобразить корабль среди бушующих волн. И корабль моментально появился. Полная оснастка была ему дана несколькими почти неуловимыми движениями кисти. Не так давно был чистый холст, а теперь на нем свирепствует шторм. Вот уже и подпись поставлена. Картина готова.
— Один час пятьдесят пять минут! — воскликнул Куинджи. — Видели? А каким упорным трудом достигнута такая блестящая техника, — вам понятно?..
Долго продолжалась овация, которую устроили Айвазовскому ученики Куинджи. Потом они проводили его до кареты.
— А где же этот шутник ваш, что всех передразнивает? — вспомнил, садясь в экипаж, Айвазовский.
— Гриша Калмыков? Болен он. Лежит у себя на квартире и не знает даже, что вы к нам в гости пожаловали. Мы ему нарочно ничего не сказали, а то бы он больной с температурой прибежал… — объяснил Куинджи.
— Привет ему передайте от меня. Пусть скорее выздоравливает!.. А на лето прошу всех ко мне в Феодосию.
Картину, подаренную Иваном Константиновичем, повесили в мастерской, а под картиной — палитру мастера с кистями.
«Глубоким горем опечалено сердце мое»
Последнее время Анна Никитична встает раньше всех в доме. Куда делись прежние счастливые дни, те радостные утренние часы, когда в своей комнате она тщательно выбирала платье, обдумывала прическу, брала в руки то флакон с духами, то коробочки с кремами и пудрой. В это время она никому не позволяла входить к ней. Никто не должен был видеть, как она холит свою и без того яркую красоту.
И пока при помощи массажа и втираний она не разгладит какую-нибудь едва заметную морщинку под глазами или на лбу, она не выходила из своей комнаты. Но всегда почему-то получалось так, что к утреннему столу они выходили одновременно — Иван Константинович и она. И каждый раз при виде ослепительной красоты жены у Ивана Константиновича радостно вспыхивали глаза, и он с нежностью склонялся к ее руке. А потом во время завтрака Иван Константинович почти все время глядел в глаза жены. Первое время Анна Никитична хотя и гордилась, но была и смущена таким вниманием мужа. Но стоило ему в иной день при ней уйти в себя, как она втайне тревожилась. О нет, не за себя она боялась. Страх появлялся за Ивана Константиновича, ибо еще в начале их супружеской жизни он ей признался:
— Мои глаза, как и душа моя, должны постоянно вбирать красоту. Тогда я в состоянии воспроизводить красоту на моих картинах… Я люблю тебя, и из твоих глубоких глаз для меня мерцает целый таинственный мир. Он имеет надо мной почти колдовскую власть… И это мне очень необходимо… В тот день, когда в тишине мастерской я не могу вспомнить твой взгляд, картина у меня выходит тусклая…
Анна Никитична скоро поняла всю сладость и в то же время муку быть женой художника. Четырнадцать лет несет она это драгоценное бремя. Она вошла в этот дом юной женщиной, вскоре после того как умер ее первый муж — купец Саркизов. Как тускла была ее жизнь в родительском доме и при первом коротком замужестве. Только одно событие запомнила она из той далекой и тоскливой жизни. Она была еще совсем девочкой, когда по Феодосии разнеслась весть, что в город на обратном пути из Турции прибудут дети царя: великая княгиня Мария Александровна и великий князь Сергей Александрович. Феодосия оделась в ковры и расцветилась флагами. Перед домом Айвазовского выросла триумфальная арка из зелени. Все жители вышли на улицы. Вместе с отцом и матерью она оказалась в толпе на самом берегу и запомнила, что, когда стал виден пароход, на котором плыли их высочества, Айвазовский отправился их встречать на катере, а за катером плыли четыре гондолы, наполненные цветами. Вечером был праздник в саду, против дома художника. На следующий день их высочества уехали из Феодосии в Судак, и их сопровождал Айвазовский…
С тех пор, проходя мимо виллы художника или видя его на прогулке, она начинала грезить. Айвазовский казался ей волшебником из сказок «Тысячи и одной ночи». А потом, в дни первого замужества, она часто слышала от мужа:
— Надо пойти к Айвазовскому. Он поможет, выручит, даст в долг…
Или:
— Иван Константинович действительный тайный советник, его заступничество перед губернатором то же, что защита министра…
Иногда, влекомая какой-то непонятной силой, приходила к дому художника и слышала оттуда дивную музыку… Но вот в ее судьбе случилось невероятное: она вошла в этот сказочный дом хозяйкой. До сих пор Анна Никитична не может привыкнуть к этому. И если иногда позволяет себе вступать в пререкания с Иваном Константиновичем, то только в тех случаях, когда он небрежен к своему здоровью…
Так шли годы, она все время была рядом с мужем — и здесь, дома, и во время его странствий по России, и за границей. И сама она стремилась быть воплощением красоты, ибо это радовало глаза и сердце Ивана Константиновича. Но вот горе вошло в их дом. Это случилось недавно. В то утро Иван Константинович был радостнее обычного. Он не сразу сел к столу, а прошелся по столовой и, довольно потирая руки, сказал:
