Рина Зеленая - Разрозненные страницы
И вот я смотрела, как просто Анна Алексеевна и Петр Леонидович ведут себя с разными людьми. Никакой напыщенности или высокомерия (даже скрытого) или, наоборот, фамильярности с именитыми. Так естественно, просто они держались.
Потом, через годы, был юбилей Петра Леонидовича, и торжества, и веселье, и награды – все, что заслужено за целую жизнь. На юбилейном торжестве было много восторженных речей, рассказов о невероятной биографии Капицы, о его неистощимой молодости, неукротимой энергии и остроумии. Ответную речь Петра Леонидовича того года я пересказывать не буду. Однако приведу одно незабываемое изречение юбиляра: «И все-таки я вам скажу – ничто так не старит человека, как возраст».
А потом обстоятельства круто изменились, и из квартиры-дворца все Капицы переселились на дачу, где жили и продолжали работать. И на двери сарая, на участке (правда-правда, я сама видела), где они работали, была надпись: «Изба физических проблем». У них все тут было тихо и мирно, и все размещались, и были такими же простыми и благородными, как раньше «во дворце».
И вот теперь, сегодня, я вижу по телевидению новый юбилей П.Л. Капицы. Ну, тут уж все всё видят. И как он был молодым. И как весь мир его славит. И как приехавший из СССР в Кембридж Капица объяснил и доказал великому Резерфорду, что место для опытов Капицы сегодня (двадцатые годы) только в Кембридже, и только у Резерфорда. Тот выстроил молодому ученому уникально оборудованную лабораторию для его опытов. Капица называл за глаза Резерфорда «Крокодилом». А тот прекрасно знал об этом прозвище. И силуэт крокодила был высечен на стене, у входа новой, подаренной Капице лаборатории.
Впоследствии Резерфорд переслал все уникальное оборудование в Москву, сказав: «Капица может работать и без лаборатории, но лаборатория без Капицы не может». А потом опять все стало по-прежнему.
А сейчас, недавно, когда Капицы вернулись из Стокгольма, Анна Алексеевна рассказывала мне с той же простотой, что после торжественного вручения Петру Леонидовичу Нобелевской премии он сидел на приеме рядом с королевой. А король вел Анну Алексеевну к столу под руку. Привел и посадил. Она рассказывала об этом просто, говорила, что все было очень продуманно и удобно. Про ратушу рассказывала подробно, что она красивая и огромная, здание современное, и очень интересные интерьеры разных исторических эпох Швеции. Хвалила королеву – приветливая, молодая и красивая, сидела за столом в золотой короне с бриллиантами и сапфирами. А дядька, который был придворным и сидел рядом с Анной Алексеевной, сообщил ей, что он ставит подпись на разрешение, какие бриллианты и изумруды королева наденет на какое торжество. Ну, в общем, это их королевские дела.
Геленджик
К 25-летию Дня Победы актеров фронтовых бригад попросили написать об этом времени. Многие артисты поведали о тех тяжелых днях, и это важно. Я неистово захотела рассказать о батарее Зубкова. И в 70-м году очерк мой тоже был напечатан в сборнике. А я писала так.
Сколько бы ни прошло времени, все останется в памяти таким же живым и страшным, как в те времена. Иногда какое-то слово, запах дыма, строчка песни – и вдруг посреди обыденного разговора четко и ясно, как в кинокадре, возникнет перед тобой чье-то лицо, дорога в ночном лесу или чайник на столе в кубрике, под землей. Да, кубрики тогда были и под землей, на береговых батареях морской пехоты.
Сорок третий год. Ленинградский театр миниатюр во главе с Аркадием Райкиным направлен для обслуживания Черноморского флота. Мы под Геленджиком. Живем в блиндаже, или кубрике (как говорят матросы), в огневом взводе товарища Мельника. Мы носимся, как нечистая сила, по всем батареям, по всем дорогам и направлениям, выступаем то в порту, то на корабле – боевом исполине, то на подлодке или аэродроме. Мы были везде, кроме легендарной батареи Зубкова. О ней знает весь флот. Новороссийск занят немцами, а на другой стороне, через залив, батарея лейтенанта Зубкова – тогда это была крайняя точка советской земли. Больше года немцы из Новороссийска били по этой батарее прямой наводкой. Матросы надолго ушли под землю, буквально не выходя на свет божий. Фашисты забрасывали батарею снарядами – бойцы были неуязвимы. Когда же наши войска взяли Мысхако (Малую Землю), немцы продолжали обстреливать Зубкова по-прежнему аккуратно, но теперь – только по приборам.
Дорога на батарею еще простреливалась, но ночью проехать в горах можно.
У нас в театре смятение: сказали, что выступление на батарее Зубкова состоится, но поедут не все. Будем тянуть жребий. В труппе такое волнение, что директор обещает взять всех, если влезем в одну машину. Влезли.
Выезжаем на рассвете. Три дня бушевавший норд утих. Едем по горной дороге. Раннее весеннее солнце медленно прогревает землю. Всюду уже зеленая трава и первые цветы. Тихо, будто война далеко… Нет, вот она, близко. Когда автобус медленно огибает дорожную петлю, я вижу лежащую на откосе лошадь. Ее, наверное, недавно убило осколком – золотистая шерсть еще блестит. И, как будто венок, яркими пучками цветут вокруг первые примулы, красные и белые, – крупные, какие бывают только в горах.
На батарее нас встречают скорее испуганно, чем радостно. Кто такие пожаловали? Тут давненько не видали штатских, а тем более – актеров. Батарейцы уже живут наверху, спускаясь под землю только во время обстрелов. Нас торопят: «Скорее, скорее… Вдруг начнется обстрел! Как мы вас отправим обратно?» Ведут нас в помещение, недавно сооруженное наверху, гримируемся тут же, в закутке, на ящиках.
– Подвинь скорее сюда ящик, – командует балерина Нина Мирзоянц своему партнеру В. Резцову.
– Осторожно! – вдруг кричит матрос. – Там снаряды!
Балерина взвизгивает, все шарахаются. Бойцы смеются.
– Так нет, не беспокойтесь, то ж безопасно, то ж не взрывчатка.
Оказывается, мы расположились на ящиках со снарядами.
– Может быть, это и безопасно, – говорит Нина, – но все же неприятно как-то – вдруг случайно залетит сюда один «посторонний», немецкий снаряд…
После концерта встречаемся с бойцами. Нас знакомят с тоненьким белокурым моряком.
– Какой молоденький! – шепчет певица. Потом оказывается, что это корректировщик, он спрятан в горах под Новороссийском и корректирует огонь зубковской батареи. Немцы знают, что кто-то там находится, и бьют по горам, стараясь уничтожить того, кто наблюдает за ними день и ночь. Сюда, к Зубкову, его привезли на три дня, как бы в «дом отдыха».
…Ну вот, мы опять дома, вернулись с концерта в наш кубрик. Мы занимаем половину землянки. Рядом матросы – наши хозяева. Они относятся к нам внимательно и заботливо, как няньки. В кубрике тишина, все уже спят. Но на столе нас ждут горячие чайники. Устраиваемся на ночлег на двухэтажных койках, как на корабле. Тут тепло, а наверху ветер, холодище. А когда мы уже дремлем, раздается звонок – сигнал воздушной тревоги: «Положение номер раз». В несколько секунд все бойцы на ногах. Вот уже гремят залпы нашей батареи. Мы знаем, что налет будет отбит. Мы спим спокойно. Мы – дома.
Прошли годы, и вдруг в 1974 году я получаю приглашение приехать в Геленджик, на открытие Музея батареи Зубкова. Поверить было трудно: там – будет музей! И я немедленно прилетела в Симферополь, где меня встретили и повезли на обкомовской машине в Геленджик.
Там была встреча батарейцев. Они все обнимались, как братья, и обнимали меня, как родную, – подумать только – помнили меня! И я узнавала тех, кто жил здесь под землей: им было тогда по двадцать лет. Неужели и Зубков здесь? Да, вот он! Мы обнимаемся, а они, эти уже немолодые люди, смотрят на него с тем же самым чувством любви и веры, как тогда смотрели на молодого своего командира, с которым они держались на этой батарее, защищая Цемесскую бухту. Тогда, в 43-м, Зубков не пропустил ни одного немецкого транспорта, ни один фашист в бухту не вошел. И все было подчинено воле и таланту командира, сумевшего отстоять батарею и сберечь людей. Только железная дисциплина и воля командира могли сделать это.
После встречи в городе вместе с громадной толпой людей мы поднимались в гору, на батарею 394. Теперь это шли пожилые, степенные люди, приехавшие со всех концов необъятной страны, где они трудятся сейчас. Их долго разыскивали работники городского музея, вызвали сюда, и батарейцы прибыли из Сибири, из Средней Азии, из Прибалтики – отовсюду.
Мы идем по горе, по этому холму, идем, как, может быть, верующие идут на холм Голгофы. Все тихо переговариваются, вспоминая на каждом шагу те годы.
Здесь и жители из Новороссийска, Геленджика, – и они тоже помнят или знают, как все было, и время от времени нагибаются, чтобы найти хоть маленький осколок – гора была буквально начинена свинцом. Я тоже решила взять на память кусочек металла, несколько раз нагибалась по дороге, но тщетно. Оказалось, это почти невозможно: за прошедшие годы каждый, кто побывал здесь, уносил отсюда на память кусочек свинца.
