Сергей Львов - Питер Брейгель Старший
Вначале были обезглавлены зачинщики; потом был объявлен приговор императора городу. Все его прежние права и традиционные преимущества уничтожались, оборонительные стены и башни было приказано срыть, городскую артиллерию изъять, всех горожан разоружить, общественное имущество города конфисковать, а мятежный колокол «Роланд» сбросить с колокольни, вырвать ему язык, а затем пустить на переплавку.
Разумеется, не были забыты и деньги, с которых все началось. Генту пришлось теперь уплатить не только сумму, из-за которой все началось, но и огромный штраф за неповиновение.
Так император обезоружил и разорил непокорный город. Но на этом его мщение не остановилось. Он его еще и опозорил. Императорский указ предписывал, чтобы члены городского и цехового самоуправления и другие самые знатные горожане предстали перед ним в траурных одеждах и в позорных холщовых рубахах с веревками на шее и чтобы один от имени всей толпы кающихся громко сказал, что жители Гента оплакивают свою измену, клянутся никогда не совершать ничего подобного и почтительно умоляют императора милостиво даровать им высочайшее прощение.
Режиссером этого зловещего и злорадного спектакля был сам Карл V, а его ландскнехты, окружившие дворец, где происходило покаяние, обеспечили, чтобы вся процедура была выполнена точно по его предписаниям.
Весть об участи Гента разнеслась по всем Нидерландам. Поражала не только жестокая суть наказания, но безжалостно продуманная форма его красочных деталей.
Для того чтобы понять некоторые существенные стороны быта, окружавшего Брейгеля с юных лет, нужно непременно представить себе, что в его время власти стремились карать не в тишине и тайне, а превращать жестокость во впечатляющее, пышное, красочное, можно сказать, театрализованное зрелище.
За карами и казнями, за виселицами и кострами стояли опытные постановщики, озабоченные тем, чтобы зрелище это смотрелось и запоминалось. Подобные обычаи сложились задолго до того, как Нидерланды попали под власть Карла V. Габсбурги заимствовали не только пышный придворный этикет, но и всю детально разработанную внешнюю сторону своего правления у бургундских герцогов. Здесь будет уместно процитировать труд голландского историка Хёйзинги «Осень средневековья». Об обычаях Северной Франции и Нидерландов, предшествовавших веку Брейгеля, но бросивших на него свой отсвет, он пишет:
«Въезды владетельных особ подготовлялись с той красочной изобретательностью и искусством, какие только были возможны. Но также и казни — непрерывные и частые. Жестокая притягательная сила и грубое потрясение чувств, исходившие от эшафота, были важным элементом той духовной пищи, которую получал народ. Это были представления с назидательной моралью… Суд измышлял устрашающие наказания: в Брюсселе молодого поджигателя и убийцу привязали цепью к столбу так, что цепь могла двигаться вокруг столба по вязанкам горящего хвороста». И у этой изощренной казни поджигателя, так же как у казней еретиков, обставлявшихся с не меньшей изобретательностью, не было недостатка в зрителях. Присутствующим не возбранялись возгласы ужаса и слезы сочувствия.
Разумеется, XVI век, на который приходится жизнь Брейгеля, ушел от времен, выразительно охарактеризованных в книге Хёйзинги. Но в его быту, в его нравах, в его судебных установлениях, в его воинских обычаях, в его костюмах сохранялось многое от предшествующей эпохи. В частности, сохранялась и даже отчасти усиливалась пышная красочность государственной жизни: торжественные процессии, карнавальная режиссура победных триумфов и аутодафе, гигантские овеществленные метафоры массовых празднеств и не менее массовых расправ.
До деревни, где рос Брейгель, все это доходило в ослабленном виде, но каждый из односельчан, побывавший в городе, рассказывал о том, что больше всего поразило его воображение, да и не могло не поразить: так было задумано и рассчитано. Листы гравюр, изображавших все наиболее важные события, расходились по всей стране и тоже попадали в деревни.
У Брейгеля, начиная с наиболее ранних работ, в пейзаже часто возникают виселицы, вороны, слетающиеся к ним, высокие столбы с устройствами для колесования. Это не придумано, не заимствовано у предшественников, а запомнилось с детства. Даже в те годы, когда страшные спектакли казней разыгрывались сравнительно редко, декорация и машинерия этих спектаклей тщательно сохранялась как напоминание и предостережение. У Брейгеля есть картины, где недалеко от виселицы бегают и играют дети. Может быть, он сам с детства так привык к этому зрелищу, что воспринимал его как некую обязательную часть жизни; виселица так же входила в пейзаж его страны, как ветряная мельница или колокольня. Но однажды наступил день, когда он ощутил неестественность привычного, неестественность того, что виселица стала привычной. Если бы такого осознания не произошло, не могли бы появиться эти картины.
Во многих ранних работах Брейгеля видят — и справедливо — влияние Босха. Но только ли в нем дело?
Мы не знаем ничего достоверного о детских и юношеских годах художника. Но из истории мы хорошо знаем, сколько и каких зловещих сцен разыгрывалось в Нидерландах в это время. Брейгелю было лет пятнадцать, когда Карл V праздновал расправу над Гентом, ему было лет двадцать, когда в Амстердаме и других городах состоялись массовые и торжественно обставленные сожжения анабаптистов. Гравюра, запечатлевшая это событие, сохранилась, и нам известно, что она была широко распространена в Нидерландах. Можно предположить, что юный Брейгель видел это изображение.
Но, разумеется, его детство и юность не могли складываться только из этих страшных впечатлений. Жизнь в нидерландской деревне шла своим заведенным чередом.
Голландский прозаик Феликс Тиммерманс в своем романе «Питер Брейгель» (1928) — единственной попытке воплотить образ Брейгеля в беллетристической форме — сочинил ему весьма бурное, даже трагическое детство сироты, попадающего то работником к немилосердно жестокому богатею, то в шайку нищих. Долгие и опасные полуголодные странствия, любовь к бедной девочке, встреченной на дороге, смерть этой девочки в доме призрения — вот некоторые детали первой части романа. Под его фабулой нет документального основания, хотя многие детали и колорит романа следуют за работами Брейгеля. Но ход мысли писателя интересен. Тиммерманс изобразил необычайное, бурное, драматическое детство, резко выламывающееся из общего хода жизни нидерландской деревни, для которой его Брейгель почти изгой. Почему? Ему казалось, что только исключительностью судьбы художника можно объяснить все то страшное и дисгармоничное, что характерно для многих, особенно для его ранних работ, то трагическое, чем проникнуты его работы более поздние.
Но нужно ли такое предположение?
Само время, на которое пришлась жизнь художника, таило в себе то, что развилось в его творчестве. Можно видеть трагическое и страшное в своем времени, можно его и не замечать. Брейгель принадлежал к тем великим художникам, чьи глаза всегда открыты. И для трагического и для прекрасного. И для исключительного и для обыденного.
Нам кажется, что ощутить атмосферу детства Брейгеля можно, внимательно перечитывая «Легенду о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гоодзаке» Шарля де Костера.
Шарль де Костер — величайший знаток жизни Нидерландов XVI века. Он изучал ее долгие годы по документам архивов, по изустным преданиям, по картинам нидерландских мастеров, в том числе — это бесспорно — и по картинам Брейгеля.
Его Тиль родился в один день с Филиппом II, в 1527 году, а значит, был почти ровесником Брейгеля. До того как Тиль совершил прегрешение перед церковью и был отправлен в долгое покаянное странствование, его детство изображено как обычное детство в обычной нидерландской семье небольшого достатка. Он даже играет в те же самые игры, которые показаны на картинах Брейгеля.
Наследие Брейгеля было одним из важных источников Шарля де Костера во всем, что касается зрительной, красочной, пластической стороны его прозы. «Легенда о Тиле Уленшпигеле», проиллюстрированная рисунками, гравюрами и фрагментами картин Брейгеля (такое издание недавно вышло в Италии), создает эффект необычайной силы. Но, вероятно, возможен и обратный ход. Не будем, разумеется, полностью отождествлять детство Питера Брейгеля и детство Тиля Уленшпигеля. Вспомним просто, каким было детство Тиля!
Майские ясные утра, когда распускаются белые цветы боярышника, июнь, когда по ночам заливаются соловьи, а днем ветер несет над полями запах жимолости, гудят пчелы в ульях и падает первая скошенная трава; осень, когда желтеют деревья, а на яблонях висят тяжелые краснощекие яблоки; зима, когда снег и град сменяют друг друга. И на фоне этой неторопливой череды дней обычное детство в обычном доме, где все много работают. Где в кошельке, повешенном на стену, часто не звенит ни одной монеты. Где игрушки мастерят из старого башмака. Где оловянная кружка — богатство, которым гордятся. Где себя считают богатыми, покуда в хлебном ларе есть лепешка, а в углу стоит мешок бобов да в кладовке припасена плошка с маслом. Где, чтобы были эти бобы и эта лепешка, отец и мать от зари до зари идут за тяжелым плугом или тащат по твердой земле борону с деревянными зубьями, песней помогая себе побороть усталость.
