Раймон Эсколье - Матисс
А на Таити. — ничего, никаких забот; но есть скука, заставляющая европейца ждать пяти часов, чтобы напиться или сделать себе укол морфия. Находить забытье в разврате с женщинами ему мало, да и совесть мучает.
Что касается меня, то мне казалось, что я испытал все — и физические страдания, и моральные. Но нет! Мне досталось еще это последнее испытание. Я не смею думать о Маргарите, о которой ничего неизвестно. Неизвестно даже, где она…»
Потом все прояснилось. В начале 1944 года Маргарита была послана руководителями Сопротивления в Бретань для подготовки патриотов к предстоящей высадке союзников. Выданная, прислужниками врага, она была схвачена гестапо, подвергнута пыткам и отправлена в Германию в лагерь Равенсбрюк. Что же касается мадам Матисс, подвергшейся преследованиям за печатание на машинке некоторых подпольных газет, то она была действительно приговорена к шести месяцам заключения, которое отбывала в тюрьме Труа. Но не лучше ли будет предоставить опять слово Анри Матиссу:
«Что до меня, то я выдохся. В течение трех месяцев я работал как можно больше, чтобы заглушить тревогу. Я вымотался, и теперь нужно перезаряжать аккумуляторы. Я больше недели лежу в постели из-за расхандрившейся печени, побаиваясь повторения приступа с осложнением на желчный пузырь, который чуть было не вынудил меня в прошлом году сделать операцию, что я, разумеется, не перенес бы.
Вот, дорогой старина, при каких обстоятельствах или, вернее, вопреки которым, нужно писать и рисовать, сохраняя ясность духа.
В „Оливере Твисте“ или в „Давиде Копперфильде“ у Диккенса кто-то говорит герою: „Смеяться, когда хочется, это пустяки; здорово, это смеяться, когда не хочется“.
Я полагаю, что если бы ты не захотел перестроиться, жизнь была бы весьма нелегкой, учитывая сложности военной обстановки (отсутствие свежего воздуха) — ведь под твоей крышей, вероятно, жарко. Если не можешь смеяться надо всем, а это, действительно, трудно, нужно, по крайней мере, уметь все перенести.
В новой книге о жизни Шарля Луи Филиппа [505] я прочел: „Рядом с подставкой, на которой лежат десять трубок, — бумажная карточка, а на ней — из Достоевского: „Если кому-то дано было страдать больше, то это потому, что он был достоин этого““.
Наш папаша Моро тоже говаривал нам утешительные слова: „Чем больше в жизни тягот, тем больше господь бог дает сил, чтобы их вынести“.
Этого достаточно.
И наконец, мой старый Камуэн, еще раз спасибо за то, что откликнулся на мой призыв. Старая дружба — это одна из самых прекрасных вещей в жизни.
Сердечно твой Анри Матисс».
«Дорогой старина, могу ли я попросить тебя написать мне, как только тебе станет что-нибудь известно: мой сын Жан меня не удивляет, потому что в молодости я был таким же, как он (хотя и не очень любил философствовать). Я очень любил своих родителей, но был крайне небрежен в отношении писем: „Когда же небрежный Анри Матисс соблаговолит ответить своим родителям?“ — писал мне отец.
Когда я получал письмо, то ничуть не удивлялся и спокойно засовывал его в карман. Я был уверен в своих чувствах.
Уже несколько месяцев прошло, как я должен ответить милому Пюи на длинное сердечное письмо!..»
ЧИТАЯ БЕРГСОНА
И вот наступил наконец для побережья столь долгожданный день Освобождения, — и, разумеется, не обошлось и без потерь. Однако у нервия — сердце солдата, и он со свойственным ему юмором рассказывает старому другу о том, как, благодаря тому, что в один прекрасный момент над ним нависла угроза бомбардировки, ему удалось наконец прочесть спокойно… Бергсона. [506]
Ванс, 6 сентября 1944.
«Мой дорогой Камуэн.
Вот нас и освободили 27 (августа). Все произошло наилучшим образом. Ванс пощадили, ничто не тронуто, к счастью. Если бы хоть одна бомба упала в центр этой массы старых домов, лепящихся друг к другу, как ячейки пчелиных сот, осталась бы лишь груда пыли.
Забавно, что, вследствие ошибки в наводке, три снаряда упало вокруг моего дома. Последний разорвался в 20 метрах от моих окон, лишь царапнув дверь гаража и ставни.
У меня до сих пор на столе рядом с кроватью оливковая веточка от большой ветки, сорванной снарядом, взорвавшимся в полночь, когда все спали. Я спустился в комфортабельную защитную траншею в саду, где и пребывал тридцать шесть часов — в полном спокойствии.
Я провел там весь день за чтением Бергсона, которого у себя дома я читал невнимательно, поскольку меня отвлекали приколотые на стенах рисунки или картины.
Мы уже ели белый хлеб и надеемся увидеть, как сбудутся еще многие ожидания. Но корреспонденции еще нет, даже из Ниццы, где еще довольно неопределенная политическая обстановка.
Я до сих пор не знаю, что с моей женой, которая должна была вот-вот выйти из тюрьмы; не знаю ничего и о дочери, находящейся в настоящий момент в департаментской тюрьме в Ренне».
Радуясь освобождению, Матисс иллюстрировал свое письмо юмористическими рисунками. Славный пудель курит трубку, кролик навострил уши, а в это время взрывается снаряд, но в небе уже парит голубь.
Матиссу не удалось сначала найти никого, кто бы переправил это письмо в Париж, хотя Париж был освобожден 25 августа. Наконец объявился какой-то посланец, и 19 сентября он присоединяет к письму записку:
«Дорогой старина,
Я присоединяю к моему неотправленному письму от 6 сентября это послание, потому что… ну, ты сам догадываешься, почему.
Здесь все хорошо, но приходится сталкиваться с довольно забавными и одновременно ужасными вещами. Больше об этом я ничего не могу тебе сказать.
Если ты захочешь прислать мне весточку, то пошли, пожалуйста, твое письмо по адресу бульвар Монпарнас, 132, не позднее чем через пять дней после отправления этого моего письма.
Похоже, что у „путешественников“ много неприятностей? Надо уметь плавать.
Жму руку. А. Матисс.
Лицо, отправившее это письмо, возьмет в доме 132 письма на мое имя и доставит их мне.
А как наш Марке с Дороги прекрасного земляничника?»
Победа вернула свободу мадам Матисс, а благодаря налету авиации союзников, Маргарите удалось избежать смертельной опасности. Она не погибла, как многие из истинных француженок, в лагере Равенсбрюк.
Матиссу эту новость, на которую он уже не надеялся, сообщает опять все тот же Камуэн, и с ним же его старый друг делится своей огромной радостью:
«Ванс, 4 октября 1944.
Дорогой Камуэн,
Спасибо за открытку, принесшую мне такую на редкость добрую весть. Я надеюсь, что, повидав ее и узнав подробности, ты сообщишь мне и остальное. Теперь-то все хорошо.
Любящий тебя А. М.»
До 16 ноября Камуэну еще не удалось встретиться со спасенной, и отец, который уже немало знает о мучениях, причиненных его дочери гестаповскими палачами, не может скрыть от «дорогого старины Камуэна» своей тревоги:
«Ты, должно быть, уже виделся с Маргаритой. Что ты можешь мне сказать? Ты знаешь, что значит быть отцом, ведь ты, к счастью, тоже отец. Я уже знаю, что она вынесла от этих зверей может быть, гораздо больше, чем она говорит».
Все торопят его приехать в Париж, но состояние здоровья ему этого не позволяет.
«Я никак не могу поехать в Париж и сожалею об этом. Марке пытаются туда вернуться. Я получил от них открытку».
Зал Пикассо произвел фурор — или скандал — в Осеннем салоне, исключившем в честь своего возрождения «путешественников», среди которых был и «Сеньор из Сен-Тропеза».[507] Однако, принимая во внимание его прекрасный талант, неоспоримые душевные качества, великодушный Матисс готов защищать его и других, ссылаясь на смягчающие вину обстоятельства:
«Видел ли ты Зал Пикассо? Об этом много говорят, на улице под окнами была манифестация против него. Какой успех![508] Если раздаются аплодисменты, вы будете свистеть. Те, кому это не нравится, говорят, что момент был неудачно выбран…
Ну ладно! Что ты скажешь о наших „путешественниках“? Они притаились в уголке с покаянным видом. Был арестован только Вламинк. Это должно пойти ему на пользу. Он выйдет оттуда или уже вышел и, должно быть, состряпает из „своих тюрем“ новую книжонку…»[509]
Впрочем, еще раньше он подверг критике вожака «путешественников», того, кто во время оккупации носил, как трофей, свое имя и фамилию, очевидно немецкие, — Отона Фриеза, когда в апреле 1935 года адресовал из Ниццы Камуэну этот решительный приговор: «Я видел великолепную выставку Гойи, жалкую выставку Фриеза с его картоном гобелена для Дворца Наций.[510] Таким образом он не создаст гармонии, если у зрителей есть глаза…
До свиданья, счастливчик, бегающий, как заяц, по Парижу с севера на юг.
