Раймон Эсколье - Матисс
С годами — все большее ощущение атмосферы, глубины: «Перед нами эпюра, чертеж в благородном смысле этого слова, где почти исчезли следы колебаний, где поиски (очень трудоемкие) не видны; и так ослепителен результат, что поневоле спрашиваешь себя, каким образом он мог быть достигнут».
Это как раз то благословенное состояние, о котором пишет Териад: «Произведение Матисса — это то, что остается в результате динамичных поисков и добровольных жертв. Оно то, что остается, то есть то, что непреходяще. Это все, что требуется».
Еще столетие назад Теодор Шассерио,[488] восхищенный Версалем, произнес ту же фразу, ставшую девизом французского искусства: «Нечто царственное и непреходящее».
VIII
В РАЮ
ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТЬ И ДЕКОРАТИВНОЕ ИСКУССТВО
Строгость стиля и сама сущность характера должны были направить устремления Матисса к декоративному искусству больших форм. Не об этом ли говорит его зять Жорж Дютюн, передавая нам высказывание художника: «Выразительность и декоративное искусство это одно и то же, причем второй термин включает в себя первый».
Матисс не из тех незадачливых художников, которые принимают за худшее оскорбление любое указание на элементы декоративности в их искусстве. Так же как и Майоль не только выполнял картоны для стенных ковров, но еще и красил шерсть, необходимую для их производства, так же как и Дюфи, снабжавший Бьянкини образцами для шелковых изделий, так же как и Люрса,[489] таписьер в Обюссоне, так же как и Громер,[490] подчинившийся требованиям Севра, и как Пикассо, сделавшийся гончаром в Валлорисе, [491] автор полотна «Роскошь, покой и наслаждение», не задумываясь, отставил в 1937 году великие произведения, чтоб нарисовать и раскрасить коробочки к крестинам! Так мастера эпохи Возрождения занимались в перерыве между двумя огромными фресками изготовлением солонки, кувшина или машины для фейерверка, ткани для дворца или вывески для харчевни.
Художник «Радости жизни», создавший в 1935 году для мадам Кюттоли [492] картоны для роскошной ткани «Таити» [493] (названной Гастоном Дилем «Папеэте»), в 1942 создает целую серию шпалер, например «Нимфу и сатира». [494] Позднее, между 1946 и 1948 годом, используя технику деку пажей, он создает с ее помощью строгие и красноречивые картоны для двух парных ковров «Полинезия. Небо и Море», [495] выполненных в Бове, и двух других гобеленов, сделанных Ашером, на которых разнообразные водоросли, кораллы и птицы образуют очень простой орнамент на цветном фоне.
Однако для Матисса это всего лишь случайные работы, продиктованные обстоятельствами. В действительности же художник не перестает думать о крупных декоративных работах, замысел которых он давно вынашивал. Однажды, в период депрессии, Матисс, человек с мужественным сердцем, произнес горькую фразу: «Наша цивилизации не нуждается в художниках или, по крайней мере, нуждается в них очень мало…»
Не столь удачливый, как Делакруа, бывший, по-видимому, сыном Талейрана [496] (что многое объясняет) и недооцененный властями Третьей республики, почти так же безразличной к духовным ценностям, как и правители Четвертой, Анри Матисс так и не нашел своего Адольфа Тьера, [497] которому мы обязаны заказом росписей Палаты депутатов и Дворца сената.
Впрочем, это совершенно не помешало уроженцу Като сохранить в душе преданность трехцветному флагу и, как истинному якобинцу, проявить суровость к тем, кто раболепствовал перед врагом. В этом отношении очень поучительны его письма к верному Камуэну. Чаще всего, впрочем, они проникнуты хорошим настроением, и если он и бичует «путешественников» [498] (как он шутя называет паломников в Мюнхен, во главе которых, как известно, стоял тогдашний директор Школы изящных искусств), то делает это с улыбкой, хотя и довольно презрительной.
На исходе 1944 года оккупанты, предвидя возможную высадку десанта, наметили эвакуацию побережья. (Я тогда ждал к себе в Арьеж Боннара, а Майоль намеревался снять сельский дом в бывших епископских владениях Мирпуа, что, кстати, спасло бы ему жизнь). [499] «Нервий» поначалу пытается шутить:
«Старина Камуэн, — пишет Анри Матисс из Ванса 2 февраля 1944 года, — не поможешь ли ты мне эвакуироваться? Каково-то будет завтра?
Где-то будут мои руки-ноги? Правая рука в мимозе, левая нога в прелестном бассейне в саду, а остальное — кто его знает где? Сливы, быть может, на грушевом дереве, а мое сердце в цветах. Хи! хи! хи!
Если бы у меня было время, я нырнул бы в озеро Аннеси. Это вернее всего.
Поверь, что я не верю ни одному своему слову и остаюсь верным тебе А. Матиссом».
Он неустанно работает. В то время как угроза нависла над милой Францией, Матисс утешается воспоминаниями о бале а ла Веронезе у Ван Донгена на улице Жюльет-Ламбер, где, полагая, заодно с Камуэном и Марке, что он имеет дело с «Кики»[500] времен их молодости, а не с высшим светом и полусветом, Матисс, с помощью мадам Матисс, рассказавшей мне эту историю, оделся в маскарадный костюм папы эпохи Возрождения.[501] Каково же было изумление, когда они оказались не на балу художников, а в обществе представителей аристократического предместья, звезд Дома Мольера [502] и Фоли-Бержер:
«Мой дорогой Камуэн, — писал Матисс 4 апреля 1944 года, — твое письмо доставило мне удовольствие. Устаревшая фраза, выражающая все. Воспоминания, и к счастью, о самых лучших мгновениях.
Итак, Жорж Бессон недавно выпустил номер „Le Point“ со статьей о Марке. [503] Мне хотелось бы раздобыть второй экземпляр для тебя, если тебе не удастся найти его в Париже. Там есть на фотографиях наш карнавал у Ван-Донгена. Я немало посмеялся, вспомнив нашу проделку».
Как и каждый уважающий себя северянин, Матисс любит юмор и фантазию. Даже на восьмидесятом году жизни его привлекают балы художников, напоминая ему трудовую, хотя порой и необузданную молодость. Живя в Париже, в июле 1948 года, через четыре года после освобождения, он счел нужным послать прелестное по своей простоте письмо с благодарностью превосходному мастеру художественной фотографии Марку Во, организовавшему вместе со своей женой очень удавшийся бал в пользу художников Монпарнаса.
Матисс присутствовал на этом празднике молодости, на котором самой красивой была признана натурщица Клодетт Бергуньян, а 5 июля он пишет благодарственное письмо Марку Во и его жене:
«Дорогой господин Марк Во, друг мой.
Какой прекрасный вечер провел я на празднике Очага художников Монпарнаса! Я смеялся от чистого сердца, от чего теперь все отвыкли. Я видел, как люди всех возрастов веселились, участвуя в смешных и невинных шалостях.
Что касается меня, то я там пережил еще раз мой первый бал четырех искусств, тот единственный бал в моей жизни, на котором все мое великолепие составляла задрапированная в виде бурнуса простыня с моей постели и кумачовая повязка на голове, и я был до глаз испачкан жженой пробкой. Физическое облегчение, испытываемое в этих случаях, служит лучшим лекарством для смягчения тягот нашей жизни. Но, как и все самое лучшее, эти случаи бывают редки.
Обычно делается все возможное, но трудно создать настроение, царившее на этом сборе Очага, когда молодость торжествует над невзгодами. Почему бы не бывать чаще этим сборищам, где воодушевление — основное блюдо? Я хотел бы не пропустить этого ночного монпарнасского бала следующей весной.
Дорогой Марк Во, благодарю Вас и Вашу жену за умную самоотверженность в этом большом, хотя и скромном деле, инициатором и исполнителем которого Вы являетесь и которое отнимает у Вас столько времени и сил. Я не говорю Вам: „Мужайтесь!“, я хочу сказать вам обоим, что вы нашли свое счастье, пытаясь помочь другим обрести его.
Преданный вам Анри Матисс». [504]
БОЛЬШИЕ ИСПЫТАНИЯ
Весной 1944 года, за несколько педель до высадки союзников в Нормандии, Матисс беспокоится о других гораздо больше, чем о себе. Апрельская поездка на товарную станцию Северного вокзала, ужаснувшая (в чем Матисс не мог усомниться) не слишком воинственного Рауля Дюфи, только что вернувшегося в свою мастерскую в тупике Гельма (он написал мне тогда страшно растерянное письмо), внезапно омрачила настроение отшельника из Ванса. Его мучило смутное предчувствие. Он беспокоится о том, чтобы кто-нибудь из его старых товарищей по Монпарнасу не пострадал при бомбардировке, и сообщает об этом 28 апреля в письме к «дорогому Камуэну»:
