Артём Варгафтик - Партитуры тоже не горят
Этот маленький, на первый взгляд, незначительный сюжетный узелок, или «завязка», в принципе очень похож на то, как бывает в правильных советских фильмах: агроном периферийного колхоза встречается в столице с секретарем райкома, только не своего района, а соседнего, тоже периферийного. Кого же Бах встретил в Берлине? Среди многих — коллег, мастеров, посредников, партнеров — там был один важный персонаж, маркграф Бранденбургский Кристиан Людвиг. И через два года эта ниточка снова потянулась — в бранденбургскую маркграфскую капеллу, в марте 1721 года приходит пакет: ноты с сопроводительным письмом, которое изобилует всеми возможными верноподданническими, красивыми и скромными словами, причем составлен документ по-французски. А при нем шесть концертов для различных инструментов сочинения Иоганна Себастьяна Баха — то, что он обещал маркграфу в Берлине два года назад.
Это были Бранденбургские концерты — своеобразное заявление о приеме на работу, которое не имело никаких последствий: маркграф, получив ноты, Баха на работу не принял. И только через два года Баху удастся найти сколько-нибудь приличную, хотя тоже далеко не идеальную работу в Лейпциге — ту, по которой его теперь все знают. Однако и здесь необходимо сделать одно, последнее, уточнение. С назначением Баха на его лейпцигское место поиск работы не прекратился. Более того, процесс этот продолжался почти до самых последних лет баховской жизни и не зависел от того, какие результаты он давал.
А теперь отправимся во второй по величине и политической значимости город тогдашней (как, впрочем, и теперешней) Саксонии — тот самый Лейпциг.
Давно — и не нами — замечено, что строго соблюдает все ограничения и правила искусства только эпигон, а настоящий художник идет путем наименьшего сопротивления. А как звучит этот композиторский «путь наименьшего сопротивления»? Ответ имеется в баховских черновиках.
Состоя на уже упомянутой нами хлопотной службе в городе Лейпциге, Иоганн Себастьан Бах по мере сил старался опровергнуть общепринятое мнение о том, что музыка — скоропортящийся продукт и ее «первая свежесть» есть одновременно и последняя. Кроме нотной записи никаких других способов «консервации» звука тогда, разумеется, не существовало, поскольку ни пленки, ни фонографа еще не изобрели. А музыка действительно портилась значительно скорее, чем сейчас, чему пример — кантата «Славь свое счастье, благословенная Саксония», единственный раз прозвучавшая в достославном городе Лейпциге 5 октября 1734 года, когда, будучи там проездом, саксонский курфюрст Август III попутно отмечал первую годовщину своего избрания на символическую должность короля Польши. Курфюрст — это князь с историческим, наследственным правом участвовать в выборах императора Священной Римской империи, которое тогда уже давно ничего не значило. Да и праздновать вообще-то было особенно нечего, поскольку обе страны на тот момент оказались до крайности разорены Тридцатилетней войной. Но искусство требует жертв. А власть — любви и ее ритуального подтверждения, причем не только в виде символических «выборов».
Кантата была обречена на однодневный успех (что еще может быть в присутствии коронованных особ и по их же адресу?), и — кроме скромного гонорара, обозначенного в ведомости расходов саксонского двора наряду с другими организационными расходами, — почти никаких бумажных свидетельств о ней вроде бы не осталось…
Автор текста — недавний выпускник Лейпцигского университета Иоганн Кристоф Клаудер с весьма бойким пером во всем, что касалось быстрого сочинения стихов высоким штилем. Из девяти частей кантаты две крайние — большие хоры, а четыре речитатива перемежаются тремя ариями, где поляки — видимо, не вполне достойные чести находиться под скипетром столь великого государя — иносказательно называются «сарматами». Первый восьмиминутный хор поется на следующие слова:
Славь счастье свое, благословенная Саксония,Ибо престол твоего короля укрепляет Господь!Счастливая страна,Благодари Небеса и целуй руку!Ту, что денно и нощно растит твое благосостояниеИ хранит безопасность твоих граждан.
И слова, и музыка на такой случай по определению не могут быть ничем иным, как «восхвалением начальства в доступной ему форме». В этом смысле Бах и Клаудер написали почти шедевр социалистического реализма — задолго до того, как сей бессмертный творческий метод формировался в головах художников XX века. Есть сведения, что несмотря на изощренность полифонических хитросплетений и хоровых юбиляций, начальство в лице свиты «его дважды величества» Августа III реагировало на музыку благосклонно. Но шедевр получился… одноразового применения, поскольку никогда более по своему прямому назначению (для восхваления начальства) не использовался.
И что же теперь? Пропадать добру? Время потрачено, музыка исполнена, и теперь она отправляется в мусорную корзину? Нет, у Баха так дела не делались. Через шесть лет понадобилась музыка для большой католической мессы на латинский текст, и Бах вновь использовал тот же самый набросок.
Когда при сочинении будущей Высокой мессы потребовалась музыка для хора «Osanna in excelsis» — «Осанна в вышних Богу», выяснилось, что ритм и акценты короткой фразы на 3/4 «Ge-segnetes Sach-sen» очень подходят для скандирования слов «О-санна, о-санна!» Но переделки привели к тому, что черновик сократился, «сжался» по времени втрое и подвергся значительному упрощению. Бах совершенно избавился от развития исходной формулы, ограничившись несколькими ее повторениями, — в результате один интересный фрагмент из музыки выпал полностью, а другой стал не нужен и был заменен на простой буквальный повтор уже звучавшего раньше. То есть, как говорится, — «басню» сократили капитально.
Некоторые специалисты относят эту «мягкую кастрацию» музыкального текста, добровольно выполненную самим Бахом, за счет весьма жестких ограничений, которые накладывались на сочинителя правилами церковной службы — она велась в Саксонии по лютеранскому обряду, но допускала в ряде случаев пение по-латыни (а не по-немецки), если слова были известны и понятны прихожанам. Бах мог перестраховаться на случай того, если кто-нибудь скажет, что он перемудрил со своей Осанной.
Однако есть другая — более вероятная и более жизненная — причина столь заметных расхождений между черновиком и чистовиком, причем не в пользу последнего. Кантата во славу курфюрста Августа III исполнялась на открытом воздухе и была приурочена к большому факельному шествию, в котором участвовали, по свидетельству очевидцев, не менее шестисот студентов Лейпцигского университета. Легко представить себе, какой чад и дым производят шестьсот горящих одновременно деревянных дубин, пропитанных смолой… И каково в такой атмосфере приходится людям, играющим на духовых инструментах. А особенно — на употреблявшихся в ХVIII веке натуральных трубах в высоком строе ре, с очень узким мундштуком, способных брать высокие ноты до шестнадцатого (а в кантате Баха — до восемнадцатого) натурального обертона включительно. Кроме хорошо поставленного «стайерского» дыхания — тут впору сравнить необходимую им физподготовку с нормами ГТО для пожарных! — от музыкантов такая работа требует еще и ювелирно точного владения мышцами губ и лица.
Первый трубач баховского оркестра, 67-летний Готфрид Райхе после блестящего, как говорят, исполнения своей виртуозной партии в этой кантате упал в обморок (ему сделалось дурно, и он потерял сознание), а на следующий день (6 октября 1734 года) умер — скорее всего, от апоплексического удара.
После Готфрида Райхе в Лейпциге долгое время не было трубача подобной квалификации — ни один из его коллег не был в состоянии выдержать такую нагрузку, которая нужна для сносного исполнения партии первой трубы в восьмиминутном хоре в честь Августа III.
Таким образом, Бах вынужден был упростить самые блестящие и звучные места своей музыки — хотя бы для того, чтобы музыканты справились с ней. А что было делать? Он же ведь хороший хозяин и практичный человек. Он понимает, что часть меньше целого, поэтому частью придется поступиться, чтобы сохранить целое. И кроме того, он прекрасно знает, какой ослепительный и дорогой эффект производят трубы на воздушной подушке литавр. Тем не менее история музыки распорядилась так, что и поныне высокие ответственные партии труб — как и в доброй половине его церковных кантат — остаются в этом черновике самым уязвимым местом.
К сожалению, Бах никак не смог приспособить для каких-либо нужд заключительный хор кантаты, где три трубы играют все время, почти без пауз… Никуда не пошли и речитативы, на которые он потратил довольно много времени, что явствует из тщательно прописанных в черновой партитуре оркестровых линий в партиях сопровождения. Ведь, как правило, речитативы писались быстро и были «сухими», то есть с аккомпанементом одного клавесина (так называемого «сквозного баса», или «континуо») — здесь же все речитативы идут под оркестр, и среди них есть один образец особого мастерства трубача Готфрида Райхе, на которое Бах явно рассчитывал. Бас поет следующее, через каждые два такта перебиваемый оркестровыми «громами»:
