Рина Зеленая - Разрозненные страницы
Бажов пригласил нас, нескольких актеров, к себе домой. Милый деревянный дом, уютно; сидим, разговариваем. Немного погодя зовут к столу – есть пельмени. Все было по-домашнему вкусно, особенно после долгих путешествий по городам и ресторанам. Мои товарищи с аппетитом немедленно занялись едой: грибочками, закусками, разной рыбкой. А я с удивлением смотрела: где же пельмени? Я их так люблю! Я помнила по своему детству, что если звали на пельмени, то до них ничего другого не давали. Всегда сидели за столом и ждали, пока внесут первую порцию пельменей – громадную дымящуюся миску. А на столе стоят только сметана, масло, флакон с уксусом, горчица, соусы. А тут – полный стол всякой еды. Ну, думаю, посмотрим, что дальше будет.
И вот, когда все все попробовали, наелись до отвала, дверь отворяется и вносят огромную миску горячих, как огонь, пельменей. Все завопили, закричали от восторга. И вот уж у всех на тарелках пельмени – аппетитные, мастерски слепленные, беленькие, как красивые ракушечки. И тут же к ним и масло, и сметана, и уксус. Все оживленно принимаются за пельмени. Но что это? Минуту спустя гости жуют с трудом, едва справляются с первой порцией: они так всего напробовались и наелись, что пельмени в них уже не помещаются. А уже несут на блюде вторую порцию, новых, горяченьких. Все отказываются, больше не могут и с ужасом смотрят на меня, когда хозяйка, подцепив с блюда пельмени шумовкой, кладет их в мою тарелку, а я с удовольствием продолжаю есть и похваливать, поливая пельмени то сметаной, то еще чем-то.
А весь фокус состоял в том, что я до пельменей ничего не пробовала, даже ни одного грибочка – сидела и ждала, когда же наконец подадут мои любимые пельмени. Нет, как говорит Винни-Пух, неправильные были у Бажовых пельмени!
Потом мы сидели возле дома на скамеечке у забора, за которым был сад и огород. Павел Петрович вынул табакерочку, бумажку, свернул самокрутку и закурил с удовольствием. А я взяла в руки его коробочку лаковую с табаком и рассматривала прелестную миниатюру на крышке. Он был доволен, что я любуюсь. По-моему, сказал, что это миниатюра с картины Зичи[3], и вспомнил смешную историю.
Самый знаменитый человек на их улице – возчик, он на своей подводе на сегодняшний день настоящее золото возит – навоз. (Тогда карточки были, жили люди нелегко – картофель, огороды. Значит, навоз – это золото, это все для хозяек, для огорода.) И вот как-то, когда П.П. Бажов сидел тут, на скамеечке и крутил свою сигаретку, этот самый знаменитый Егор остановил лошадь, слез с подводы и сел на скамеечку рядом. Павел Петрович предложил ему табачку. Тот взял, сделал самокрутку, закурил, потом попросил разрешения поглядеть на коробочку. Долго смотрел не отрываясь – любовался рисунком, который как бы сиял сквозь лак своими деликатными красками. Потом вернул табакерку и, кончив курить, сказал задумчиво:
– Ну что тебе сказать, Петрович? Я бы за эту коробочку твоей хозяйке две подводы навозу привез бы.
Стадионы
Существование микрофонов, усилителей и другой современной техники создало новые возможности. Даже некоторые театры, строя гигантские залы, обращались к ней. Например, в тогда новом Театре Советской Армии зрители в зале иногда с трудом разбирали слова, произносимые на сцене. Артисты были не виноваты, такова была акустика. Актеры невесело шутили за кулисами: «Я такой другой не знаю сцены, где так плохо слышен человек». И все были счастливы, когда современная техника помогла устранить недостатки акустики. Эстрада незамедлительно взяла на вооружение все подобные технические новшества. Вскоре появились микрофонные певцы. Их сразу стали ругать – все, кто мог и кто не мог.
На мой взгляд, проникновение новой техники на сцену было очень важно и нужно для зрителей: в громадном зале стало возможным слушать таких камерных мастеров (или, не по-нашему, – дизеров), как Марк Бернес, Ив Монтан или Брель. Надо заметить, что бездарностям, которые почти засовывали микрофон в рот, это все равно не помогало. Спустя довольно длительное время, когда техника была выверена и освоена, для эстрады открылись совсем новые возможности. Первые концерты шли в Зеленом театре ЦПКиО имени М. Горького. Даже конферансье разгуливал по огромной сценической площадке с микрофоном в нагрудном кармашке, что позволяло ему быть услышанным с любой точки сцены.
Потом родились новые идеи и проекты, в том числе – устраивать концерты не в обычных залах, а во Дворцах спорта и на стадионах. Технически стало возможным добиться слышимости во всех точках огромного стадиона на десять, пятьдесят или сто три тысячи мест. Так Новогодние елки стали праздноваться на ледяном поле в присутствии и при участии тысяч ребят, со Снегурочками, лисицами, Дедами Морозами (все на коньках) и с самыми маленькими малышами (тоже на коньках), подносящими участникам выступлений цветы. Летом на стадионы приходило любое количество народу, всем хватало места, и все могли видеть и слышать происходящее на специально построенной сцене-эстраде.
Там можно было показать большие хоровые и танцевальные коллективы, которым тоже было где развернуться.
Но еще более удивительно, что можно было смотреть и слушать солистов и любую драматическую сцену.
Программы составлялись авторами и постановщиками продуманно, репетировались, как полагается, режиссером и актерами. Все было выверено: и звук, и свет, и монтировка. Зато признание и успех спектаклей, показанных в самых разных городах, были всеобщими, всенародными. Задолго до назначенного дня появлялись анонсы, вывешивались афиши. Весь город готовился и шел как на праздник. Или как на футбол.
Приезжая в город – Свердловск, Куйбышев или Ташкент, – устроители спектакля, готовя спектакль, встречались со знатными людьми этого города – партизанами, депутатами, ударниками, спортсменами – и договаривались об их участии в празднике. Он начинался тем, что машины, в которых сидели лучшие, всем известные люди, под приветственные аплодисменты и крики проезжали вдоль трибун по беговой дорожке, совершая круг почета. Ведущий программу по радио громко объявлял их имена.
Включенные в программу театрализованные фрагменты кинофильмов, исполнявшиеся на арене стадиона участниками этих фильмов, всегда воспринимались с особым волнением.
Когда Григорий Мелехов выезжал на своем коне – Глебов сидел в седле прекрасно и пел, тихо, для себя, старую казачью песню, ехал шагом, задумавшись, с поникшей головой, опустив поводья, – стадион замирал. Абсолютная тишина. И только песня. И вдруг – взрыв снаряда, винтовочная пальба, лошадь шарахается, всадник едва справляется с ней и мчится вперед во весь опор. Постепенно выстрелы смолкают – Григорий ушел от погони. Он сворачивает на середину арены, где стоит казачья хата, и здесь встречается с Аксиньей (Быстрицкая). И они разговаривают, очень тихо. Но зрителям слышно все.
Огромное впечатление производило прощание матери с сыном из кинофильма «Баллада о солдате». Сын уходил на фронт, и они прощались навсегда. Шофер грузовика нетерпеливо сигналил, сын с трудом отрывал руки матери от своей шинели и вскакивал в грузовик. Машина уходила и исчезала в туннеле. Рыдала, упав на дорогу, мать, а вместе с ней плакали на трибунах зрительницы.
Снобы от искусства сразу приняли эти попытки создать новое зрелище в штыки: «Фи-и-и!.. Фу-у-у!.. Как это – играть на стадионе?»
И вот однажды директор концерта попросил выступить на Ленинградском стадионе имени С.М. Кирова меня. Я просто испугалась: ничего не получится! Голос ребенка нельзя форсировать, все исчезнет! Я не имею права!
Но просили ленинградцы, которых я так люблю – уважаю и люблю. Пусть лучше я провалюсь, но я поеду.
На стадионе шестьдесят тысяч зрителей и дождь, знаменитый моросящий ленинградский дождь. На эстраде хор, человек сто, должно быть, заканчивает песню. А потом я. Я готова.
Сначала меня сажают в громадную открытую машину (ЗИЛ, что ли?), и она медленно едет мимо трибун по беговой дорожке. В машине я стою и не падаю. Сколько лиц! Сколько улыбок! Аплодисменты и крики! Мне машут руками, будто я Третьяк или ансамбль «Бони М».
Машина подвозит меня к ковровой дорожке. Я отворяю дверцу, вылетаю с шиком из машины и взлетаю по высоким, неудобным ступенькам лестницы на эстраду – как будто я нисколько не боюсь поломать ноги.
И вот вместо гигантского коллектива я торчу на пустом помосте совершенно одна, как спичка на столе. Вокруг меня до неба поднимаются трибуны стадиона. Сидят тысячи людей, пришедшие слушать и видеть нас. Меня пронизывает страх. Аплодисменты со всех сторон. Я раскланиваюсь, собираюсь с силами, подхожу к микрофону и начинаю читать самым тихим голосом. В эту минуту приходят спокойствие и уверенность, что актер должен победить и себя, и зрителей, и природу (дождь еще моросит!). Тишина, как в Политехническом. И вдруг через минуту после какой-то фразы – грохот. Как горный обвал. Это смех. И сразу, словно по команде, тишина.
