Рина Зеленая - Разрозненные страницы
И вдруг Брунов кладет весла, встает, качнув лодку, и спокойно ныряет в воду. А я подумала немного, потом пересела на весла и стала грести дальше, к тому берегу. Лодку немного сносило. Штаркман сидел ни жив ни мертв (хорошо, что его мама была в Москве!). А я, уверенная в том, что Брунов не нуждается в подмоге, добралась до берега и вытащила и лодку, и Наума.
Время шло. Брунова все не было видно. Потом он все-таки приплыл, несколько растерянный: он не ожидал, что я без него решусь переезжать Волгу и благополучно доберусь до берега. А я-то, конечно, совсем не подумала, что это ему может быть трудно, такому здоровущему и молодому, переплыть Волгу. И ведь это был ответ на его розыгрыш: надо же – встал, прыгнул и уплыл, ни слова не сказав. Фактически он даже не знал, умею ли я грести. А я умела, нечаянно (занималась академической греблей и гребла в четверке). Конечно, я поступила необдуманно, уж не говоря о Штаркмане, который вообще мог упасть в воду ни с того ни с сего.
За неделю до этого мы были в другом городе, и я утром на водном стадионе смотрела, как прыгают с десятиметровой вышки отдельные психи. Потом выяснилось, что один из них был Борис Брунов, он сам мне сказал об этом. Я ему, как старший товарищ, объяснила тогда, что в данное время он ни прыгать, ни разбиваться не имеет никакого права: каждый из нас не должен забывать, что вечером выступление. И целый день мы должны помнить об этом и знать, что мы на работе и все зависим друг от друга. Однако про себя я еще раз удивилась его храбрости. Он не был профессиональным спортсменом, но постоянно восхищал меня своей ловкостью. Должно быть, я так уверовала в его спортивную доблесть, что оставила посредине реки с чистой совестью.
Могла ли я тогда думать, что после моей проповеди, после такой умной лекции я сама нарушу это актерское правило и в день концерта свалюсь в погреб!
Было это в другой поездке, без Бориса Брунова. Я, вообразив себя на свободе, покатила со своей прелестной Зоей Гайдай за город и, осмотрев Печерскую лавру, заехала к Зое на дачу. Входя в комнату, я едва переступила порог и, ничего не подозревая, сверзилась в открытый кем-то люк погреба. И сломала плечо.
В больнице я не дала залить себя в гипс: ведь вечером концерт, сорвать его нельзя, это скандал, билеты все проданы, я – гастролер, подведу товарищей и филармонию.
И я дала подписку врачам, что согласна потом остаться калекой без всяких претензий. Явилась на выступление, была одета с помощью всех и на сцене терпела непереносимую боль, поддерживая левой рукой правую, которая висела, как плеть.
Ночью мне сделали жесткую повязку («дезо»), и я вместо двадцати одного дня (трещина в суставе) терпела около года. А там, в Киеве, концерты продолжались по плану, как было объявлено. Так мне и надо.
А ведь как хорошо я все объяснила Брунову!
Этот Брунов появился так. Во время гастролей по Дальнему Востоку мы сидели на вокзале перед отъездом. Кто-то из группы сказал мне:
– Вот этот Борис мечтает познакомиться с вами, – и показал на какого-то человека.
Я сказала, что я тоже мечтаю. Нас познакомили. Человек этот был очень симпатичный и очень молодой матросик. Он быстро все мне рассказал о себе: он служит во флоте, выступает в самодеятельности, собирается в Москву, москвичи-гастролеры уже звали его и обещали немедленно помочь, как только он приедет, и т. д. Потом мне мои товарищи рассказывали, что Борис очень способный, он всеобщий любимец на флоте – и начальства, и матросов.
Ну и вот прошло какое-то время, год или больше, я иду в Гастрольбюро по коридору и вижу этого молодого человека. Я пробежала мимо – очень торопилась. А когда уходила, опять вижу – стоит. Я подошла к нему и говорю:
– Здравствуйте! Вы чего тут стоите?
Он отвечает:
– Вы меня узнали? Я тут давно стою, уже месяца два.
И я выяснила, что все, кто звал его в Москву, кто видел его на Дальнем Востоке, кто говорил разные слова и обещал ему немедленно во всем помочь, все пробегали мимо. И вот он тут теперь стоит. Я ему сказала, чтобы он в ближайшее время показал мне, что он умеет делать на сцене.
Коротко говоря, я вскоре посмотрела все его номера: все, что он говорил, пел, танцевал. Борис показался мне очень способным. То, что он умел делать, было совершенно неожиданным и как бы ни с чем не сообразным.
Он выпускал изо рта бесконечное количество шариков, вообще показывал фокусы, что-то пел, имитировал актеров китайского театра и звуки китайского гонга, жонглировал, звукоподражал, гудел, свистел, стрелял, разговаривал разными голосами со всевозможными акцентами, танцевал и прыгал. Дикция у Брунова была исключительно плохая (плюс скороговорка).
Я стала очень серьезно думать, как помочь ему. Прежде всего надо было найти кого-нибудь из сатириков, чтобы сделать ему конферанс или фельетон. А самое главное – было необходимо устроить Брунова на работу. Новых, неизвестных конферансье никто не рисковал брать в свою группу: от ведущего зависит настроение в зале и весь успех концерта.
В Гастрольбюро было несколько конферансье, за которых можно было быть спокойным, и они ездили со всеми гастрольными группами. Кстати, точно так же обстояло дело с хорошими пианистами (ведь кроме выступления соло они вели всю программу как аккомпаниаторы). Расскажу крохотный эпизод.
Пианисты из филармонии свысока относились к эстрадным номерам, даже к лучшим.
Так, в какой-то заграничной поездке со смешанной группой (эстрада и филармония) пианистка (кстати, очень плохая) однажды сказала с гордостью, глядя в ноты великолепной, настоящей мексиканской румбы, исполнявшейся двумя прекрасными танцорами:
– Я в жизни этих румб не видела и играть их не умею!
Вот это было правдой: играть она не умела – танцоры плакали после каждого своего выступления, как и певцы.
Существовали, конечно, и блестящие мастера (они в программе называются концертмейстерами).
Никто из них не имел звания лауреатов, поскольку и слово это никому не было известно. Но я обязана назвать их с чувством восхищения и благодарности за их беззаветный труд. Это Ашкенази, Берман, Мандрус, Ерохин.
Тщетные заботы
После войны оставшиеся в городах инструменты – рояли, а в большинстве случаев пианино – были в ужасном состоянии. Беспризорные, без ключей, без чехлов, стояли они во всех клубах, и каждый, присев на табуретку, мог колошматить по клавишам сколько угодно, пока с них не отскочат беленькие пластинки. Немного погодя их стали мыть горячей водой старательные уборщицы. Но ключей по-прежнему не было.
Придя в клуб в любом городе, вы могли в красном уголке попросить шахматы, шашки, ракетки и мячики для пинг-понга, кий и шарики для настольного бильярда. Но при этом нужно было в залог оставить какой-нибудь документ. И обратно завклубом принимал и фигурки, и шарики по счету. Однако вы могли по-прежнему сесть за инструмент и дубасить по клавишам или тыкать одним пальцем, подбирая «На окошке у девушки все горел огонек». Я спрашивала у завклубами и в Куйбышеве, и в Мерве, и в Подольске, почему это так. Они мне объяснили:
– Понимаете, если потеряют короля или пешку, а тем более не сдадут ракетку, я отвечаю зарплатой. А насчет инструмента никто не спросит. А настройщика не было с сорокового года, это еще до меня.
Я писала докладные об этом и своему начальству, и в министерство. Ведь в каждом гастрольном концерте состав участников был строго ограничен. Поэтому, если не было скрипача или балалаечника, пианист обязательно должен был играть еще и соло. Значит, без исправного инструмента концерт укорачивался, качество его снижалось.
Рояли нередко перевозились на грузовиках из одного помещения в другое: то в театр, то в клуб, то в красный уголок. В соответствии с программой концерта рояль катали то за кулисы, чтобы освободить место для танца, то на передний план для певицы или инструменталиста (скрипка, виолончель). Поверить трудно, что однажды, когда пианист опускался на табурет перед роялем, рояль рухнул – отломилась одна ножка. Это происходило в воинской части, и солдаты подставили вместо задней ножки кусок бревна.
Певец Киричек возил с собой ключ для настройки, в каждом городе фактически настраивал инструмент, чтобы певцы, вынужденные петь на тон выше или на полтора тона ниже, не сорвали себе голос, а инструменталист мог получить нужное ему «ля».
Однажды, проверяя клавиатуру и желая попробовать звук, пианист вдруг обнаружил, что одной педали вообще нет (плохо работали или отказывали они всегда). Артист был в таком ужасе, что начал кричать, как от боли. Все сбежались. Поднялась паника: лазали под пианино, открывали крышку, спрашивали всех – никто ничего не знал, никто не заметил даже, когда и как это случилось. Наконец удалось найти уборщицу, которая сказала:
– Нашла я эту железяку, когда убиралась. Завхозу отдала.
