Юрий Колкер - Нравственный скальпель Блока

В этом худосочном стихотворении Блока есть удачи, особенно во введении к ненаписанной второй главе. Блок слишком талантлив, слишком поэт, чтобы таких удач не было в самых его провалах. Иные строки, как и та строка-молния, над которой мы отложили чтение, вошли в словарь-минимум советского интеллигента; но в целом малохольное Возмездие именно провал. Оказавшись на чужой территории, Блок становится ребячески беспомощен и просто неумен. Стих по фактуре своей плох, легковесен, вдохновением не обеспечен. Композиция — если о ней вообще можно говорить — уродлива, горбата. Автора несёт через пень-колоду неведомо куда. Нехватка общей культуры, скрытая в пророческом, символистическом тумане лучших созданий Блока, здесь выступает наружу — и коробит.

Второй провал Блока, если говорить о поздних стихах, — стихотворение Скифы. То же самое, что уже сказано: шаг в сторону из прозренческих сумерек символизма, попытка писать по-пушкински — выставляет все слабые стороны Блока. Не в том дело, что русские никогда, ни на минуту ничего общего не имели со скифами; это бы ладно, это поэтический троп; не в том даже, что Лиссабон и Мессина, особенно же Пестум, смешны в разговоре о трагедиях Европы, — катастрофический промах здесь в том, что Блок — с чужих слов — говорит: вы и мы. Кто вы и мы? Католики с протестантами — и православные: так, что ли? Ведь не с большевиками же он себя идентифицирует. В этом противопоставлении уже не только нехватка культуры проступает: в нем есть нечто истерическое, а истерика всегда следствие беспомощности. Блок чувствует, что высокое вдохновение покинуло его, и ударяется в несвойственный ему крик.

Конечно, вы и мы в стихотворении Скифы — услуга большевикам, и услуга куда бо́льшая, чем Двенадцать. Большевизм, несмотря на свой марксистский фрак, был реакцией на петровскую революцию, возвратом к допетровской Московии, где главным моментом всей политической и духовной жизни было огульное отталкивание от Запада. Большевики, конечно, сами не ведали, что творят: не понимали, что служат извечной чехарде Европы и Азии в русском сознании. Блок, эолова арфа, и того меньше понимал, что́ пишет. Но когда режим установился, когда большевики выставили на Запад штыки, а на Восток раскрыли объятия (в точности как московиты времен Малюты Скуратова, для которых магометанин был роднее католика), тогда оказалось, что Скифы — лучший для них подарок, готовая идеологическая подпорка.

Историческая ложь не могла быть поэтической правдой — и не стала:

Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,

И душный, смертный плоти запах…

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет

В тяжелых, нежных наших лапах?

Придите к нам! От ужасов войны

Придите в мирные объятья!

Пока не поздно — старый меч в ножны,

Товарищи! мы станем — братья!

Человек просто не слышит, что говорит.

А вот и третий, худший из главных поздних провалов Блока: стихотворение Пушкинскому дому, написанное в самый год гибели поэта. В советские времена у мыслящих людей было принято говорить заговорщицким полушепотом, что это стихотворение закрепляет отказ Блока от Двенадцати, показывает его нравственный рост после мнимого падения. Верно: большевизм в этих стихах осужден (что и немудрено: за три-то года кто не понял природы новой власти?). Но пусть бы он, большевизм, был там хоть прославлен, да талантливо! Мы сейчас о стихах говорим. С точки зрения стихов, с точки зрения собственно поэзии это провал несомненный. Нам словно шарманку вертят:

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук!

Звук понятный и знакомый,

Не пустой для сердца звук!

Зато эти стихи Блока — звук на все сто процентов пустой. Горестно видеть, до какой степени высокое вдохновение покинуло поэта, так много сделавшего для русской музы. Худшие из его ранних стихов, те самые, написанные словно бы недоучившимся старшеклассником, все сплошь о любви, о сексуальном влечении, о «прохожей косе», о Прекрасной Даме, но окрашенные рассветными сумерками новой эпохи, — худшие из них лучше этой ярмарочной дребедени. Если бы только одно стихотворение Пушкинскому дому дошло до нас из всего написанного Блоком, как потешались бы мы над анекдотически неумелым стихотворцем!

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

Блока словно подменили… Не верится, что он распахивал перед нами бездны («Там — дикий сплав миров, где часть души вселенской рыдает, исходя гармонией светил»)… И рифмы хороши: «ледохода–парохода»…

Да и по существу говоря — не довольно ли с нас тайной свободы, о которой столько шушукались при большевиках? Пушкина вывернули наизнанку в угоду времени. Блок недодумал, переноса смысла увидеть не захотел, ему нужно было на авторитет опереться, а брежневские интеллигенты хоть и понимали, что к чему, да намеренно обманывались или отгораживались от понятого и держали кукиш за пазухой. Пушкин, если мы прочтём его правильно, был на все сто процентов волен петь «добродетель на троне»; каторга (дом отдыха против концлагеря) ему за это не грозила; свобода его была не тайная, а явная, вот только осуществлял он ее втайне, не хотел обнародовать свой «гимн простой» царице, чтобы не прослыть льстецом. Тайная свобода — противоречие в терминах. Свобода может быть только явной.

Мы приходим к тому, что уже сказано: нельзя приобретать не теряя. Блок сделал невероятно много. Отказ от гармонической точности был необходим. Блок стал лучшим, если говорить о поэзии, выразителем новой эпохи, в самых своих неудачах символистской поры он вскрыл ее сущность, ее стохастическую расплывчатость, ее квантовую неопределенность. Совершенно естественно, что мы судим поэта по его взлетам, окрашивающим и его падения. Но на эти падения, тоже, подобно скальпелю, вскрывающие общие для всех нравственные язвы, не следует закрывать глаза. На них тоже следует смотреть в резком, неподкупном свете дня.