Анатолий Зверев - Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Но всё это потом, потом, в страшном зимнем далеке, а пока праздник жизни продолжается. Его знают, его любят, тянут к себе нарасхват: «Анатолий Тимофеевич, сфотографируйтесь с нами, пожалуйста… Пусть мой сынок снимется с вами на память… Пожалуйста, порисуйте. Мы снимем вас в процессе творчества для истории… Нарисуйте нас… Подарите ваш автограф… Наш студенческий отряд хотел бы сфотографироваться с вами, Анатолий Тимофеевич, на память об институте…» Шум, гам, восторги, кипучая жизнь — вот радостная сердцу Зверева атмосфера.
Когда-то этим кипеньем, радостью, страстями славилась наша Грузинка. Художников было не много и не мало, а именно столько, чтобы знали и любили они друг друга. К Звереву же у всех пишущих и рисующих отношение было особое — смесь восторга и зависти, желание быть с ним и как можно скорее дальше бежать от него.
Анатолий Тимофеевич ни одно живое сердце не мог оставить холодным, всякое отзывалось, но… по-разному: у кого ритм совпадал со зверевским, тот жил годами рядом с ним, а кого мучила аритмия — раздражался, злился на Зверева, бежал от него. Находились и такие, что собственную недостаточность пытались связать с личностью Зверева, с его возбуждающим темпераментом, и накидывались на него с упрёками, а то и с кулаками. Но Тимофеич понимал их ущербность, не сердился и быстро прощал все обиды. Правда, старался изо всех своих сил большого ребёнка избегать любых и всяческих конфликтов, а когда ему удавалось прожить день в спокойном согласии и мире с человечеством, был счастлив без меры: праздник души переполнял его до краёв, и он опять бежал (спешил) на Грузинку, чтобы поделиться счастьем доброты и любви гения. На Грузинке всегда находились и краски, и кисти — всё, что сближало Анатолия Тимофеевича с людьми, их миром, их душой, их жизнью. Звереву нужны были люди — без них он тосковал, скорбел. А ежели Бог посылал на путь жизни Анатолия Тимофеевича добрых, умных людей, счастье бытия переполняло душу его.
НИНА КОВАЛЕНКО
Эпизод
Собственно, всё началось с того, что кто-то из моих знакомых сказал другому о моих соседках:
— Слушай, в эту квартиру надо привести Зверева. Он их быстро поставит на место.
— Кто такой Зверев? — безучастно спросила я. Так я впервые услышала это имя.
— Зверев — это человек, который может всё.
— Ну, например?
— Ну, например, он может переломать всю хрустальную посуду, сплясать на столе, выломать входную дверь и уйти. Уйти спокойно, зная, что за это ему ничего не будет — ведь он уже давно на психучёте.
Через несколько дней, в гостях у учёного О.Б. на вопрос: «Как соседки?», — сообщила, что ко мне тут хотят привести одного человека, который способен на всё. О. Б. ни секунды не раздумывая, воскликнул: «О! Это Толька Зверев! Не вздумай его приглашать!»
Это было на Малой Грузинской летом 1980 года. В подвале, как всегда при открытии, толпились зрители. Помолчав, подумав, вежливо поулыбавшись, шли из зала к выходу. И тогда в «предбаннике», при подходе к ступенькам наверх их встречал этот портрет. Весело толкали друг друга в бок и говорили: «Смотри, Немухин!»
Удивительно, что Зверев, не изменяя своей обычной манере, изобразил именно немухинскую рабочую сосредоточенность. Шляпа, кисти, трубка, Немухин — единое целое, единый мир художника. К. тому времени Зверев уже был Зверевым, частью современного русского искусства, единственным на Малой Грузинской художником, приобретённым Лувром, признанным и принятым за Западе, принятым в коллекции каждого уважающего себя коллекционера.
В 82-м году второй этаж выставочного помещения был уже отдан под зал заседаний Профсоюзу работников культуры. Теперь художникам не оставалось дневного света, все выставки проходили в подвале. Участились драки за «место на стенке». Побеждал сильный кулак.
Он стал все чаще появляться на Малой Грузинской. Появляется и предлагает каждому: «Давай я тебя нарисую». И назначает цену: рубль. Охота «рубль» приобретает особый смысл во время выставок «Двадцатки» (группы из двадцати московских художников. — Н. К.).
Только администрация бдительно следила за порядком, то и дело слышались приказы дежурным: «Появится Зверев — не пускать!»
Меня попросили подежурить у входа на выставку, пришёл новый заместитель председателя, протянул мне карандаш, несколько листов бумаги и сказал: «Появится Зверев — не пускать! И не давать ему это. Это я отобрал у него, а то он будет рисовать».
Я ответила странным взглядом и убрала бумагу в тумбочку. Через несколько минут в предбанник спустился Зверев, посмотрел на меня через металлические прутья:
— Милая девушка, а нет ли у тебя карандаша и бумаги?
Молча протянула я через прутья и то и другое. Он поблагодарил и скрылся в толпе. Через несколько минут двое с лицемерной вежливостью, поддерживая под локотки, вывели его наружу. Прибежал, как прилетел, зам.
— Почему вы дали Звереву карандаш и бумагу?
— Потому, что он художник, — тихо ответила я.
Март 85-го. Я дежурила на «женской выставке», которая была в «кишке» помещения, а в залах — «Двадцатка». По «кишке» ходил Зверев и предлагал всем нарисоваться за рубль. В моём кармане лежало 4 копейки. В желудке, наверное, урчало (не помню). Всматривалась в лица, я выискивала, у кого бы спросить копейку для пятака в метро. Рядом раздался голос Зверева:
— Милая девушка, давай я нарисую тебя за рубль.
— У меня нет рубля, — сказала я и отошла к стенке.
— Ну давай я тебя нарисую за полтинник, — не отставал Зверев.
— У меня нет таких денег, — сказала я.
— Ну давай я тебя нарисую за двадцать копеек.
— У меня нет двадцати копеек, — я уже испугалась за свои четыре.
— Сколько же у тебя есть? Пятак?
— Н-нет, только четыре копейки, — призналась я и показала их.
— Ну так давай я тебя нарисую за четыре копейки, — весело предложил Зверев и достал из кармана пиджака блокнотик, авторучку, а четыре копейки положил себе.
Он быстро нарисовал грустное скуластое существо, странно похожее на оленя. Потом хлопал себя по карманам и хвастался подошедшему художнику Борису Бичу, что сегодня, мол, он заработал около семи рублей. Интересно, посчитал ли он мои четыре копейки?
Домой пришлось идти по Дмитровскому шоссе в темноте, мимо кладбища. Поместила портретик за стекло кухонного буфета, откуда он и смотрел на всех оленьими глазами до самого нашего отъезда.
НАТАЛЬЯ ШМЕЛЬКОВА
«Да, рядом с нами жил Ван Гог»
Познакомил меня со Зверевым в 1976 году художник Лев Рыжов. Как-то позвонил по телефону и сказал, что через час-другой зайдёт со своим другом. И вот открываю дверь. Они. Незнакомец представляется: «Христофор Колумб». В руке у Христофора раздутая какими-то нескончаемыми свёртками авоська. Через прорванную бумагу одного из них проглядывает большая рыбья голова. Облачён он сразу в две рубашки и обе — швом наружу. Уже сталкиваясь в среде художников с этой странной модой, спрашиваю: «Скажите, а вы случайно не ученик Василия Яковлевича Ситникова?» В ответ слышу: «У художников, детка, очень нежная кожа, и швы её сильно трут, вот потому так и ношу». Садимся за стол. Пока жарится принесённая рыба, разливаю суп. Зверев смотрит на свою тарелку подозрительно, потом медленно встаёт из-за стола и резким движением выплёскивает её в раковину. Недоумевая, наливаю вторую, но участь её та же. Чувствую, что он за мной наблюдает, — как отреагирую. Ну что ж, думаю, игра так игра — и наливаю третью, четвёртую… но всё опять в раковину. Наконец не выдерживаю. «Послушайте, — говорю. — В кастрюле почти ничего не осталось. Может быть, вы съедите хоть одну тарелку?» И наконец Зверев милостиво уступает.
А потом — игра в шашки — в поддавки. Фигур на доске не хватает, и недостающие Зверев заменяет крышками из принесённого им пива. Выигрываю партию, от чего его охватывает гнев. От неожиданности я чуть не плачу. И вот тогда он просит бумагу, кисти, краски и за несколько минут пишет мой портрет. Он выплёскивает на бумагу целый таз воды, молниеносно замешивает на ней кистями выдавленную из тюбиков краску, резко прочерчивает кухонным ножом какие-то линии, и вот портрет готов, и он — замечательный.
Зверев писал всем, что попадалось под руку. Помню, как на квартире у одного художника он взял с тарелки кусок нарезанной свёклы и на удивление присутствующим сделал им одной линией с кого-то великолепный набросок. Посмотрев на него, Зверев иронично хмыкнул: «Похож». Что тут началось! Многим, даже ни разу не державшим кисть в руке, тут же захотелось рисовать. Хозяин дома еле успевал снабжать желающих бумагой. Через несколько минут кухня, где все сидели, превратилась в студию.
Что бы ни делал Зверев — рисовал, писал экспромтом стихи или играл на рояле, чему он никогда не учился, — собою просто заражал и, находясь в привычной для себя обстановке, всегда был в центре внимания. Он не мог обходиться без людей, и тяга его к ним была вызвана не просто бегством от одиночества, но и необыкновенной душевной щедростью, артистизмом, которые необходимо ему было как-то реализовать, выплеснуть.
