Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Пора собираться в Москву. Там посмотреть картину в раме, и что Бог даст. Провожаемый самыми добрыми напутствиями, я уехал, забрав картину. Что-то будет…
В те дни приснилось мне два сна. Первый такой: высокая, до самых небес, лестница. Я поднимаюсь по ней все выше и выше — к облакам… — просыпаюсь. Утром рассказываю сон матери. По ее мнению, сон хорош: я буду иметь успех с «Варфоломеем», он вознесет меня и т. д….
Второй сон таков: «Варфоломей» в Третьяковской галерее. Висит в Ивановском зале на стене против двери от Верещагина. Повешен прекрасно, почетно. Через год после этого сна, когда картина уже была в галерее, я из Киева приехал в Москву, пошел в галерею. Иду через ряд зал к Иванову и вижу «Варфоломея» висящим как раз на той самой стене Ивановской залы, как я видел его во сне тогда, когда кончал картину в Уфе.
Странные два сна, указывающие на то, в каком напряженном состоянии были мои нервы в то время.
В Москве поместился в тех же номерах, что и год назад. Принесли раму, вставили в нее картину. Выглядит «Варфоломей» в раме неплохо. Жду приятелей…
Узнали, что привез картину, потянулись один за другим смотреть. Пришел Левитан. Смотрел долго, отходил, подходил, вставал, садился, опять вставал. Объявил, что картина хороша, очень нравится ему и что она будет иметь успех. Тон похвал был искренний, живой, ободряющий. Левитан сказал, что у него уже был Павел Михайлович, хвалил вещи и спрашивал, приехал ли я. Начало неплохое…
Каждый день бывал кто-нибудь из художников, и молва о картине среди нашей братии росла и росла, пока однажды утром не пожаловал сам Павел Михайлович. Я был к этому подготовлен и ждал его со дня на день.
Обычное тихое постукивание в дверь, обычное: «Войдите». Та же длинная шуба с барашковым воротником, высокие калоши, и то же русское хорошее, благородное лицо с заиндевевшими усами и бородой. Приветствия, поцелуи, расспросы об Уфе, просьба посмотреть картину. Приглашение. Долгое внимательное рассматривание так и эдак, и близко, и подальше, словом, обычный порядок, спокойный, тихий, без слов. Одно внимание, любовное внимание: ведь дело большой важности. Наконец, односложные замечания, похожие на похвалы, и похвалы, похожие на замечания.
На репинском портрете (первом, с сидящей фигурой) Павел Михайлович похож до мелочей: его глаза, рот, затылок, его руки и манера их держать, все очень, очень верно[134].
Первая часть визита окончена, начинается вторая — торг. Задается вопрос: могу ли я «уступить» картину для галереи? Могу ли уступить!.. Могу ли не уступить? — это было бы вернее. Конечно, «могу». — «Как вы ее цените?» Тут начинается для художника самая мучительная часть визита. Боишься продорожить, так как еще никакой установленной цены на тебя нет, а с другой стороны, нет и охоты сильно продешевить. Все, что думано на этот раз раньше, а также советы приятелей в эти решительные минуты не годятся. И вот часто с нами, тогда молодыми и неопытными, были курьезы, ошибки и прочее. Однако отвечать надо. Вопрос требует немедленно ответа. И я, очертя голову, назначил две тысячи рублей. Павел Михайлович, подумав, спросил, не уступлю ли? Я ответил, что назначил недорого и уступить не могу.
Поговорили минут десять, и гость стал прощаться. Опять поцелуи, пожелания и… скрылось милое видение.
Пошли опять сомнения, упреки в настойчивости, упрямстве… Однако дело сделано и надо ждать, что будет дальше. А дальше, на другой или на третий день узнаю, что картина очень понравилась Павлу Михайловичу, что следует ждать, быть может, еще не одного его визита и что уступать с двух тысяч ничего не нужно: цена-де недорога.
Ну что же, буду ждать, а пока что не проходило дня, чтобы кто-нибудь не был у меня, не хвалил моего «Варфоломея». Были Остроухов, Суриков, Архипов, Степанов. Левитан особенно был настроен дружески, заходил чаще других…
А вот и Павел Михайлович еще заехал. Сидел с час и заметил, что огород я тронул и стало хуже. Я при нем же стер написанное, он успокоился и посоветовал больше ничего в картине не трогать. Опять заводил речь о цене и опять уехал ни с чем. Я передал о визите друзьям, и они увидели в истории с огородом то, что я не усмотрел: Павел Михайлович уже считает картину своей и говорит о ней, как собственник. Ну что же, дай Бог.
Пошел на выставку старины[135], где видел дивные плащаницы, пелены и прочее из Тверского музея. Около них встретил Павла Михайловича. Лобзания, расспросы о том, что делаю и не надумал ли уступить дешевле «Варфоломея». Упорствую… Ну и характер!
Приближается время отправки картины в Питер. Все готово, на днях надо укладывать. И вот опять знакомый утренний стук в мою дверь. «Войдите». Павел Михайлович. Особенно любезен, говорлив (относительно). Кончилось все дело тем, что Павел Михайлович, прощаясь, надевая свою шубу, неожиданно объявил, что он картину решил оставить за собой, что он знает, что покупает ее не задорого, но что возможность того, что в Питере Репин или еще кое-кто из старых мастеров выставит что-нибудь такое, что необходимо иметь в галерее, несмотря ни на какую цену, заставляет его экономить на нас, молодых, и еще что-то в этом роде. На прощание еще поцелуи, пожелания успеха на выставке и прочее. Вот и «Варфоломей» в галерее!
Бегу на телеграф, посылаю радостную весть в Уфу, и сам, счастливый и довольный, еду к Левитану. У него тоже все хорошо. Павел Михайлович был, взял и у него что-то[136].
«Варфоломей» на выставке в Петербурге
Собираемся и едем большой компанией в Петербург.
Мы, тогдашняя молодежь, еще экспоненты, подлежим суду, и строгому, членов Товарищества. Многие из нас будут через несколько дней, быть может, забракованы, и кто здесь, в этой зале, останется — одному Богу известно.
День этот настал. Вечером суд. Мы, экспоненты, томимся ожиданием где-нибудь в квартире молодого петербургского приятеля, на этот раз у Далькевича, на его мансарде. Я нервничаю, хотя общее мнение таково, что я обязательно буду принят. Однако есть признаки и плохие: отдельные влиятельные члены — господа Мясоедов, Лемох, Маковский, Волков и еще кто-то — моей картиной недовольны, находят ее нереальной, вздорной, еще хуже того — «мистической».
Наконец часу в первом ночи влетают двое: Аполлинарий Васнецов и Дубовской, молодые члены Товарищества, и провозглашают имена тех, кто принят. Все присутствующие попали в число их, и я тоже. Радость общая. Не помню, было ли на радостях выпито, или так посидели и разошлись…
На другой день начали установку выставки. Обычная суета, погоня за хорошими местами. Центр выставки, ее «сенсация» — картина давно не выставляющего старого знаменитого мастера Н. Н. Ге, его «Христос перед Пилатом»[137]. Около нее толпа. Голоса разделились Один в восторге, другие «не приемлют».
С детских лет я любил Ге за «Тайную вечерю», за «Петра и Царевича Алексея»[138], но тут все так не похоже на то, что я любил. «Христос» Ге мне далек, чужой, однако все же Его писал большой художник, и мне не хочется пристать к хулителям.
Выставка вообще интересная. Мне также приходится слышать немало приятного о моем «Варфоломее». Около него молодежь, о нем говорят горячо. Со мной милы, ласковы, — но не «мэтры». Те молчат, не того они ждали после «Пустынника». Я стал им ясен, но не с той стороны. Я не их, какой-то чужой и, как знать, может быть, вредный, опасный…
В субботу обычный вечер перед открытием выставки у Н. А. Ярошенко. Маленькая квартира артиллерийского полковника на пятом этаже на Сергиевской полна народа. Кого-кого тут нет! Весь культурный Петербург здесь. Тут и Менделеев, и Петрушевский, еще несколько выдающихся профессоров того времени, либерального лагеря, но особенно много художников-передвижников. Среди них главенствует давно не бывший в Петербурге старейший из них Н. Н. Ге. Я тоже приглашен, присутствую здесь среди этого цвета русского искусства.
Часов около двенадцати приглашают к ужину. Как в этой маленькой столовой уместится такая масса гостей, — это знают только наши гостеприимные милые хозяева — Николай Александрович и Мария Павловна, да еще так сейчас озабоченная добрая матушка Марии Павловны. Тесно, но как-то усаживаемся.
Я неожиданно своим соседом справа имею «героя сезона» — Н. Н. Ге. Против меня — И. И. Шишкин, В. Е. Маковский и еще кто-то из москвичей. Я чувствую себя таким маленьким, почти мальчиком. Мой сосед справа и не замечает меня, зато я на него «взираю». Он уже овладел вниманием общества и так красиво, внушительно, с такой чарующей дикцией ораторствует. Все «внемлют». Редко кто возражает. Давно не слышали старого, опытного мастера слова, и он знает себе цену.
На ужинах у Ярошенко вкусно ели, а пили мало. Говорили же горячо, интересно. Расходились поздно, часа в два и поздней. Так было и на этот раз.
