Символические образы. Очерки по искусству Возрождения - Эрнст Ганс Гомбрих
Мантенья. Парнас. Париж, Лувр
Интерпретация «Парнаса» Мантеньи[259]
В переговорах с Джованни Беллини Изабелла д’Эсте излагает то, что мы назвали бы «минимальными требованиями» к росписи ее кабинета. Это мог быть любой рассказ, древний или современный, лишь бы он «изображал классический сюжет, прекрасный по смыслу»[260]. Легко видеть, что так называемый «Парнас» Мантеньи удовлетворяет первому условию, но как насчет второго? Какой bello significato можно отыскать в развеселой истории про Марса и Венеру, пойманных Вулканом на потеху другим богам? Вопрос этот остается в центре обсуждения с тех самых пор, как Форстер первый указал на юмористический, по сути, характер повествования.[261] Как воспринимала его Изабелла (или тот, кто ей советовал): в том же духе, что гомеровский певец в «Одиссее», развлекавший феаков этой пикантной историей,[262] или о смешной стороне предпочли позабыть ради главной цели — прославить Изабеллу и ее воинственного мужа в обличье богини Любви и бога Войны? Может быть, одно вовсе не исключает другого. Существует классический текст, укоряющий тех, кто видит в гомеровском рассказе одну лишь внешнюю непристойность и не способен различить за нею прекрасный смысл. Этот текст — аллегоризация Гомера, защита поэта от платоновского осуждения. В эпоху Возрождения его приписывали философу Гераклиду Понтийскому, сейчас — ничем более не известному ритору первого века нашей эры Гераклиту.[263] Он впервые напечатан в Венеции в 1505 году, но в итальянских библиотеках довольно много рукописных копий, доступных в свое время советчикам Изабеллы.[264] Более того, интересующий нас отрывок приведен в некоторых комментариях к «Одиссее»[265], которые любой гуманист, стремящийся выполнить требования Изабеллы, должен был внимательно проштудировать.
Давайте отбросим все остальное и оправдаемся в том преступлении, в коем винят нас клеветники — ибо они непрестанно в песнях и плясках утверждают, будто любовь Венеры и Марса — богомерзкая выдумка. Они говорят, что таким образом похоть привносится на небеса, и что Гомер бесстыдно возвел на богов напраслину, обвинив их в прелюбодеянии, которое меж людьми карается смертью:
Песнь о прекраснокудрявой Киприде и боге Арее:
Как их свидание первое в доме владыки Гефеста
Было…
Затем осуждаются западня, смех богов и вмешательство Посейдона.
Встречайся среди богов такие пороки, не стоило бы карать их среди людей.
Думаю, впрочем, что хоть эта песнь и пелась среди феаков, народа, погрязшего в удовольствиях, она тем не менее содержит философский смысл, ибо отрывок этот подтверждает учение силикийцев и Эмпедокла, что Арес — имя распри, Афродита — любви. Гомер рассказывает нам, как примирились эти два старинных врага. С этим согласуется и то, что от них родилась Гармония, устанавливающая повсюду спокойствие и согласие. Боги же смеются и радуются, что ненавистная распря обратилась в мир и единство.[266]
Дальше Гераклит предлагает еще одну аллегорию мифа, предвосхищающую выкладки алхимиков: Марс означает железо, Венера — огонь, Вулкан — воду, а вся сцена символизирует искусство оружейника. Для нас это уже не так важно — приведенного выше отрывка вполне достаточно, чтобы понять композицию Мантеньи. И впрямь, что может быть прекраснее, чем рождение Гармонии от союза Марса с Венерой и радость богов при установлении мира и согласия? И чем лучше выразить этот смысл, как не веселой пляской девяти муз под пение Аполлона? Этим, кстати, вероятно, объясняется и тот загадочный факт, что в первом описании картины — перечне имущества Изабеллы д’Эсте 1543 года — певец назван Орфеем, а музы — нимфами.[267] Писавший помнил bello significato, но не узнал cosa antiqua.
При таком прочтении нет необходимости отрицать игривый характер сюжета, выраженный фигурой купидона, который самым хулиганским образом целит в Вулкана из духовой трубки.[268] Все верно, поверхность истории комичная, более глубокий смысл — радостный.
Зачем, коли так, в картине Гермес с Пегасом? У Гомера перешучивание Гермеса и Аполлона (оба соглашаются, что охотно поменялись бы с Ареем местами) как раз и вызывает хохот богов. Одновременно, если Гермес связан с даром красноречия и искусствами, его присутствие равно подходит к рождению Гармонии.
Именно в этой роли Меркурий появляется вместе с Аполлоном, музами и Венерой в прекрасных первых строках «Урании» Понтано, написанной в тот же год, что и картина Мантеньи.[269] Я, разумеется, не хочу сказать, что между поэмой и картиной есть какая-то связь. Понтано не говорит о Марсе и Венере. Однако увиденное великим поэтом радостное собрание богов так близко к рождению божественной гармонии у Мантеньи, что слова и картина, пусть созданные независимо, кажется, взаимно освещают и проясняют друг друга.
Qui coelo radient ignes, quae sidera mundo
Labantur tacito, stellis quibus emicet ingens
Signifer, utque suos peragant erratia cursus…
Dic, dea, quae nomen coelo deducis ab ipso
Uranie, dic, Musa, Iovis clarrisima proles,
Et tectum castae veniant ad vota sorores.
Dum canitis resonatque cavis in vallibus echo…
Ipsi Chori pater ac princeps et carminis auctor,
Phoebe, adsis, noctisque decus latonia virgo,
Dique deaeque omnes, quorum sub numine coelum est.
Tuque adeo, comes Aonidum, dux optima vatum,
Alma Venus (teneros nati sat lusimus ignes)…
O mihi si Charites spirent, si blanda canetis
Gratia mesopio contignat labra liquore
Tu vero, nate, ingentes accingere ad orsus
Et mecum illustres coeli spatiare per oras;
Namque aderit tibi Mercurius, cui coelifer Atlas
Est avus et notas puerum puer instruet artis…
(О ты, получившая имя от самого неба, Урания, муза божественная, славная дщерь Юпитера, поведай об огнях, что сияют на небе, о созвездиях, что движутся, когда мир пребывает в безмолвии; расскажи, какими звездами сияет великий зодиак, и как блуждают планеты; и пусть твои чистые сестры вместе с тобой воспоют. И покуда песнь ваша оглашает пустые долины, ведите Феба, отца и начальника хора, начальника и зачинателя песни, и
