Раймон Эсколье - Оноре Домье

На похоронах Домье Каржа сказал, зная, что все подтвердят его слова:

— Если бы все, кому помог этот благородный бедняк, сейчас пришли сюда, скромное здешнее кладбище не могло бы их вместить. Когда надо было помочь человеку, попавшему в беду, Домье отправлял рисунки, акварели, картины на продажу, и вырученные деньги спасали какую-нибудь семью от нищеты.

Милле хорошо знал это: его брат, бедняга Жан-Батист, тщетно искавший работу, чтобы кормить семью, обрел спасителя в лице Домье. Художник уговорил Жоффруа-Дешома взять Жана-Батиста в подручные для работ по реставрации собора Парижской богоматери.

Никто из оставшихся в живых друзей художника не забывал посетить его в Вальмондуа: Булар, Мишель-Паскаль, Жюль Дюпре, Милле, Добиньи, Жоффруа-Дешом — все приходили в сад к Домье потолковать о битвах молодых лет.

Домье, однако, не терял интереса к современности. Точно так же, как когда-то он поощрял начинающего Каржа, так и теперь он рукоплескал пылкому Андре Жиллю, чьи остроумные и проникнутые республиканским духом шаржи восхищали его.

— Отлично, — говорил он, — вот это художник и человек!

Автор «Музы в шляпке» выразил Домье свою признательность и восхищение в следующих звучных стихах:

«И вы, с веселыми морщинами на лбу,Собрат высоких душ, творя на смех профану,Под стать Вольтеру и Рабле, Аристофану,Злодеев ставили к позорному столбу».

Теплыми летними месяцами Домье с женой часто совершали прогулки в Овер: шли красивой, окаймленной акациями дорогой, чтобы провести весь день в семье Добиньи. Возвращались домой уже при луне; сопровождавшая их служанка-эльзаска узнавала, что уже подошли к Вальмондуа по следующей примете: слева от дороги был участок, где разводили шампиньоны, отгороженный обломками штукатурки. При виде этого участка она всякий раз восклицала:

— Ах, матам! Фот кусок масла!

И Домье, еще крепкий, несмотря на годы, с большой головой и могучей шеей, длинной седой и густой шевелюрой, из-под которой от висков полукольцом шла борода, обрамлявшая его лукавое и добродушное лицо, услышав это, начинал хохотать.

«Весной 1868 года, — рассказывал Моро-Нелатон в своей большой книге о Коро, — Добиньи принимал Коро у себя в Овере. Здесь часто бывали соседи, проводившие в Вальмондуа летние месяцы, приятели по набережной Анжу: Булар, Жоффруа-Дешом, Домье. Домье набросал на чистой стене мастерской Дон Кихота, который, казалось, дожидался спутника. Эту вторую фигуру написал Коро.

На этих веселых дружеских сходках папаша Коро был душой общества. Обладая приятным голосом, он охотно распевал за столом „Туренских любовников“, „Матушку Жанну“ и „Я умею завязывать ленты“».

Иногда Коро ненадолго наведывался в Вальмондуа, к Домье. В сущности, это был некоторым образом его дом.

Когда Домье пришлось окончательно прекратить сотрудничество в «Шаривари», оттого что он почти ничего уже не видел, сама жизнь художника и его жены, при том, что жили они очень скромно, была поставлена под угрозу. Уже за несколько месяцев задолжали квартирную плату папаше Геде, и тот заговорил о выселении. Коро прослышав об этом через Добиньи, купил дом у Геде и в день рождения Домье написал ему следующее милое письмо:

«Мой старый друг.

У меня был в Вальмондуа, близ Иль-Адама, маленький домик, и я не знаю, зачем он мне. Мне пришла в голову мысль подарить его тебе и, сочтя эту мысль удачной, я оформил ее у нотариуса.

Делаю это не для тебя, а лишь для того, чтобы досадить твоему хозяину.

«Это была волнующая минута для двух прекрасных сердец», — говорит Жан Жигу. На другой день, когда Коро пришел обедать в Вальмондуа, Домье со слезами на глазах бросился ему на шею: «Ах, Коро, — сказал он, — ты единственный человек, от кого я могу принять такой подарок, не чувствуя унижения!»

Такова версия Жана Жигу. Интересно сопоставить ее с совершенно иным рассказом об этом столь трогательном поступке, описанном биографом Коро — Моро-Нелатоном:

«Домье жил в Вальмондуа в жалком домишке, который был скверным приютом для больного старика. Домохозяин, неаккуратно получая плату, заставлял его мерзнуть в сырых, плохо утепленных стенах. Жалея его, Коро велел на свой счет настлать паркет в комнате и оплатил весь необходимый ремонт. Потом он сказал Добиньи, которому, на правах соседа, было вполне удобно произвести эту операцию: „Теперь нужно избавить нашего молодца от домохозяина. Купи дом. Вот тебе деньги!“ Когда Домье узнал об этом, у него выступили на глазах слезы. Тотчас же он выбрал одну из своих картин, чтобы выразить этим подарком признательность другу. Он полагал, что его „Адвокаты“, с присущим им красноречием, выразят его чувства Коро лучше, чем он это сделал бы сам, а Коро с восторгом повесил над изголовьем кровати эту картину, радующую его взор и напоминающую ему о совершенном им добром поступке.

Эта картина так и осталась у него перед глазами до последнего часа. Показав ее Жоффруа-Дешому, Коро как-то сказал: „Эта картина мне помогает“».

По этому поводу как не отметить ошибку Камилла Беланже, к тому же отвечающую определенной тенденции. Вот что он написал о Домье: «Вторая империя, запретив „Шаривари“, оппозиционную газету, публиковавшую все работы Домье, чуть не разбила его карьеру. Позднее его постигла новая, непоправимая беда: он потерял зрение и впал бы в крайнюю нужду, если бы это же правительство, забыв о памфлетах и помня только о художнике, не назначило ему скромную пенсию, обеспечившую его по крайней мере хлебом насущным». Вот так, то ли по неведению, то ли по злому умыслу газетный писака пытался бросить пятно на этого великого человека с чистым сердцем.

С каждым днем Домье все больше терял зрение. В 1877 году оно уже возвращалось к нему лишь временами. Республика, за которую великий художник так ревностно сражался, была обязана обеспечить его старость. Государство назначило бывшему заключенному Сент-Пелажи пенсию в размере 2400 франков и сочло, что этого достаточно. Друзья по искусству были иного мнения на этот счет.

1 мая 1878 года Ф. Бюрти с горечью писал в «Репюблик франсэз»: «В секретариат управления искусств было послано письмо с призывом оказать помощь этому почтенному, скромному и обаятельному старику. Однако плоды этого письма были совсем не те, на какие мы надеялись. Назначенное пособие недостойно ни Франции, ни мастера, которому оно предоставлено».

Весной 1878 года друзья художника решили показать широкой публике, какой великолепный художник Оноре Домье, в то же время надеясь помочь этим старому мастеру. В галерее Дюран-Рюэля на улице Пелетье они организовали выставку картин и рисунков Домье.

Виктор Гюго был председателем комитета, Анри Мартен вице-председателем. Далее в комитет вошли: Теодор де Банвиль, Бонвен, Булар, Бюрти, Шанфлёри, Кастаньяри, Жюль Кларети, Бернар и Карл Добиньи, Жюль Дюпре, Жоффруа-Дешом, Адольф Жоффруа, Эрнест Мендрон, Поль Манц, Поль Мерис, Назар, Камилл Пеллетан, Поль де Сен-Виктор, Стейнель, Огюст Вакери, Пьер Верон и даже Эмиль Жирарден, видный публицист, на которого в начале его деятельности так энергично нападал Домье. Но Жирарден тогда отметил, как писал Жюль Валлес{218}, что «в его сжатых губах пряталась доброта, а в холодных глазах застыли слезы».

Республика, на сторону которой уже перешло столь много народа, казалось, приблизила к автору гравюры «Похороны Лафайета» некоторых из его прежних противников. Вскоре после окончания войны 1870 года Домье, приглашенный к Леону Сэи на собрание художников, писателей, политических деятелей, с удивлением увидел, что к нему направляется с протянутой рукой, лицом, искрящимся марсельским лукавством и хитростью — бывший министр Луи-Филиппа, неоднократно изображенный им на карикатурах, — Тьер. Времена изменились. Оба марсельца обменялись рукопожатием.

Успех выставки Домье был испорчен тремя обстоятельствами: хоронили папу Пия IX; готовилось открытие Всемирной выставки и, наконец, значительную часть публики отвлекла некая севильская студентка{219}…

Правда, непосредственный художественный успех выставки был огромен. В печати с хвалебными статьями о творчестве Домье выступили Бюрти, Поль Фуше, Камилл Пеллетан. В «XIX веке» (18 мая 1878 года) Виолле ле Дюк напечатал хвалебное слово, которое сохранится в памяти потомства: «Домье — народный художник. Домье умел разглядеть в этом мире народа, жизнь которого протекает в полутьме, если не во тьме, все живое, думающее, человечное, а следовательно, и великое для нас, прочих людей. Это не приниженные люди, не сброд, не хвастуны, не пошляки… Это люди: я не нахожу иных слов, чтобы пояснить мою мысль».

Однако похвалы критиков оказалось недостаточно, чтобы привлечь публику. Час широкого народного признания Оноре Домье еще не пробил. Расходы на выставку не были покрыты, и комитету пришлось оплатить счет в 4 тысячи франков.