Сергей Бодров - Связной
– Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.
Поляков молчал.
Лев Аронович подошел к прилавку, робко сказал «здрасьте» аптекарю и тут заметил Полякова.
– Вы из Симоновской? Что у вас? – кивнул аптекарь.
– Добрый день, – поздоровался Поляков.
– Здравствуйте… Я для Симоновского пункта, – чернявый протянул бумажку.
– Господа, да что вы, сговорились?.. Нет у нас такого количества…
У Полякова даже задергалось веко, однако Лев Аронович оказался настойчив.
– Позвольте, я заказывал… Еще месяц назад… У меня заказ, вот квитанция…
– Господа, у меня разнарядка для фронта, на складе семнадцать грамм для земства. Десять коллеге – остальное вам.
Поляков чуть отошел от стойки, ослабил шарф и молча наблюдал, как неприятно изменилось лицо Льва Ароновича.
– У меня тридцать койкомест. И сорок семь больных. У коллеги в Мурьино, полагаю, менее.
– Господин… Бомгард, – заглянул в рецепт аптекарь, – мне, поверьте, все равно кому. Разберитесь с коллегой сами.
Чернявый замер, а Поляков подошел и начал укладывать склянки в саквояж:
– Мне, думаю, нужнее, чем господину… Бомгарду. Давайте хотя бы грамм десять.
Они ехали по той же дороге, что и в сентябре. Снегу было мало, так что пейзаж почти не изменился. Ехали долго, не разговаривали. Потом Влас высморкался, а Поляков сказал:
– Уеду я, наверное… В Москву, в отпуск.
– Да, все одно… – почему-то ответил Влас. – И в Москве не лучшее нынче…
Анна сидела у печки с закатанным рукавом, массируя место укола.
– Не увеличивать дозу, самое главное. Я увеличил, и… привыкание. Скверное состояние… бывает, – возбужденно говорил Поляков, протирая пластинки и глядя куда-то на улицу. – Попробую снизить, или можно кокаином заменить…
– Надо стерилизовать шприцы непременно, Миша. У тебя уже нарывы, может быть заражение…
– Да-да… Стерилизовать… Ну я же не сестра, я врач. У тебя руки золотые, ты и колешь незаметно. А я, по правде сказать, и раствор приготовить как надо не умею…
Поляков установил пластинку, посмотрел в окно. Посередине двора бессмысленно торчал фельдшер, глядя в их сторону.
«Я о сестре тебя молю», – запел Валентин.
– Хорошее, – сказала Анна, лежа у огня. – Хорошее лекарство – морфий. Только мне кажется, Миша, мы погибнем от этого.
– Глупости, Аннушка…
– Надо тебе ехать, надо ехать…
Анатолий Лукич повернулся и пошел к корпусу.
Не зажигая света, он вошел в аптеку с лампой, открыл шкаф и пошарил за банками в нижнем отделении. Достав пузырек, он поставил его на провизорский стол, сел, поколупал бумажку. Потом, потирая переносицу, прошелся вдоль шкафов, что-то выбирая.
Так же быстро, как и в руках Анны, смешались порошки, одна ладонь смела в другую лишние крошки белых кристалликов, потом вытрясла в карман халата. Пальцем он чуть приладил отклеивающийся уголок ярлыка, поставил пузырек на место и, поправив очки, неловко перекрестился.
Большие напольные часы в докторском кабинете, доставшиеся в наследство от Леопольда, показывали без пяти пять. Все было на своих местах, уютный маятник, когда-то страшное гинекологическое кресло, коллекция инструментов и книжный шкаф, стеклянная дверца которого отражала две фигуры. Поляков сидел у стола, перед ним на коленях стояла женщина и, кажется, занималась с ним любовью. За окном шла обычная дневная жизнь: разгружали дрова с помощью выздоравливающих, бегали дети, несколько родственников ждали своих. Из своего флигеля к аптеке прошла Анна, бросив взгляд на окошко.
Поляков чуть ослабил галстук, но было ясно, что ему скорее плохо, чем хорошо. Он как-то тяжело сглотнул, глянул вниз на двигающуюся красивую голову, на часы и сразу на дверь аптеки, через двор. Она была закрыта.
Сосредоточиться на любви не получалось. Поляков попытался было, но вдруг увидел, как медленно и спасительно открылась черная дерматиновая дверь, как вышла Анна, увидел даже, как она придерживает карман пальто. На часах было пять, время укола.
Поляков встал, молча посмотрел на Екатерину Карловну и, застегнувшись, вышел.
Пластинка крутилась очень медленно, вместо музыки было слышно дыхание. Но громче всего был слышен глухой стук, похожий на биение сердца. Анна спала, Поляков лежал, неподвижно глядя то ли перед собой, то ли в окно. Странным было то, что по лицу и по комнате бегали красные блики. Там, куда он смотрел, за рекой стояло горячее красное зарево. Это горела усадьба Муравишники.
Наконец стали слышны голоса на улице. Причитала Наталья, фыркали сонные лошади, которых выгнали на двор. Поляков вышел и двинулся вслед за бегущими по склону людьми.
Мимо него, стоя на телеге, во весь опор с горы пронесся Влас. Полякова обдало ледяными крошками, он было ускорил шаг, но потом остановился, посмотрел на тот берег и ничком упал в снег.
Оттуда, со стороны пожара, прямо на него молча бежала босая старуха без юбки.
Противоположный склон был усеян какой-то одеждой, потерянной или выкинутой, несколько мужиков метались с баграми и лопатами, остальные просто стояли, собирались вокруг новые.
Откуда-то со стороны леса появилась вдруг странная черная фигура с иконой, почти без одежды, с обгоревшим лицом без волос и усов.
– За что же вы меня пожгли, братцы? – тихо обратился страшный человек голосом Василия Осиповича к стоящим поблизости. Мужики молча посторонились. К нему подбежали, повели куда-то.
Из дома вынесли еще кого-то, там визгливо распоряжались Яков Аронович и пристав с помощником, который подбежал к зевакам, что-то требуя, видимо телегу. Мужики неуловимо растекались по сторонам, пока пристав не ухватил одного за воротник и не замахнулся кобурой. Крикнули, подогнали телегу, стали укладывать тело, потом сняли и снова положили на снег, усадили двух обгоревших. Василий Осипович, который сидел на телеге Власа, вдруг сорвался и бросился к дому, зовя Таню. Его нагнали, поволокли обратно.
– За что же пожгли? – снова спросил он. Яков Аронович подбежал со шприцем, сделал укол, и Влас тронулся к реке в сопровождении баб и старенького лакея, который еле поспевал за ними.
Поляков догнал обе телеги уже в больничных воротах.
– Перевязочные готовьте, морфий, – отрывисто командовал во дворе Яков Аронович.
– Готово все, – крикнула Пелагея Ивановна, растворяя двери. Анатолий Лукич отогнал мужиков, собирающихся нести пострадавших на руках, Влас вытащил носилки.
В предбаннике операционной Поляков наткнулся на Якова, которому Анна помогала застегнуть халат.
– Пятерых привезли, верно, еще будут… – возбужденно начал он и приказал Пелагее: – Морфию всем…
Не отвечая, Поляков прошел дальше, открыл дверь в операционную.
– Анатолий Лукич, кто тяжелее?
Фельдшер что-то отвечал сквозь крики обгоревшего мужика.
– Тампонируйте пока. С черепно-мозговой мне, Яков Ароныч возьмет второго. Соборевского готовить. Руки.
Анна стала лить воду, прибежала и Пелагея с двумя лотками, набрала морфий в шприцы и зашла в операционную, где уже начали работать фельдшеры. За дверью установилась вдруг странная тишина. Обгоревший перестал орать, а Поляков увидел сквозь стекло, как наблюдают за инъекцией и Яков, и Анатолий Лукич. Причем последний как-то жалко улыбнулся и остался так стоять, проводив взглядом Пелагею, которая спешила в палату.
Через секунду высунулся всклокоченный Яков:
– Умер больной… Сердце остановилось…
Вбежала задыхающаяся Пелагея:
– Доктор, там Василий Осипович… После инъекции…
– Это не морфий, Пелагея Ивановна, это же калий, – спокойно пояснил Анатолий Лукич и сел на пол.
Анатолий Лукич покорно прошел в сопровождении пристава по коридору, мимо двух каталок, накрытых белым, мимо Анны и Полякова. Его вывели во двор, заполненный людьми, посадили в бричку рядом с помощником и повезли.
Яков Аронович посмотрел на Анну через дверь и, быстро перебрав пузырьки, сунул два себе в карман.
Бричка ехала по тем же знакомым унылым местам, которые Поляков проезжал раньше. И Влас, и он смотрели прямо. Патефонная труба вздрагивала на кочках.
Резкий гудок паровоза стрельнул дымом, лязгнули буфера. Паровоз гуднул еще раз.
Анна вздрогнула как будто от этого звука. Она лежала на кушетке в ординаторской и плакала. За столом ел Яков Аронович.
Стучали колеса вагонов.
За окном бесконечная волна провода летала вверх-вниз, перечеркивая виды смоленской дороги. На столике стоял полуразобранный саквояж, лежала желтая тетрадка.
«………………………………………………..»
Поляков шел вдоль стены Новодевичьего монастыря по направлению к Пироговской больнице. Москва была пуста, и когда на колокольне зазвонили, Поляков остановился и долго не мог понять, что звук идет прямо сверху, над ним.
На лавке в безлюдном сквере он привычно скинул жгут, помассировал руку. Потом посмотрел на часы, свернул папироску.
