Андрей Губин - Афина Паллада
— Успеем заделать дыры! Наладим работу! Надо выходить на высокую орбиту. Не скрываю: работал я не на овцах — в другой системе. Подсказывайте. Помогайте. Поэтому и хочу, чтобы ты ближе был, увидишь неполадки — докладывай. С Красным знаменем должны мы выйти из зимовки. Как отара у тебя?
— Слабая, собрана из отходов, но вся племенная, кровная.
— Вот. Рядом будешь — всегда зерна подбросим, а за сто верст пока довезешь — по дороге растрясется. Знаешь поговорку: ласковый теленок две сиськи сосет! А ласковые телята всегда у коровы держатся!
Вместе с чебуреками Разият подала калмыцкий чай — молочный, с травами, с маслеными солнышками. Бекназаров дружески покосился:
— Кажется, у меня под сиденьем бутылка осталась.
В таком случае гостеприимство горца не могло скрыть коньяк, хотя Саиду не хотелось пить с Бекназаровым — уже по какой-то иной причине. Под предлогом, что ночью ему пасти отару, он только чокался.
К вечеру в гости пожаловал другой управляющий — бывший, потом завхозом работал, теперь объездчик, дядя Вася. Его Саид знал. Крепкий, сильный степняк на белом жеребце, с чудесным карабином у седла. На крохотных мутных глазках, утонувших в багровых складках лица, крохотные стеклышки очков. Парусиновая фуражка. Вельветовый пиджак, обтягивающий могучую спину. Болотные сапоги, спущенные до колен.
Дядя Вася кинул Разият пару убитых уток и достал фляжку. После первого же стакана разговорился. Вино сделало его прозрачным.
— Ты осторожнее с Бекназаровым. Провинившийся человек. Чуть из партии не вылетел в торговой сети. Старается въехать в рай на чужом горбу…
— Дядя Вася, эту кошару вода заливала?
— Как сказать… Зимой воды прорва, лодку припасай. Пастбища тут хорошие. А если насчет соседей пытаешь — неважные соседи. От Змеиного буруна Темирбаев, недавно драку с перестрелкой учинил. А от Сладкого колодца Ибрагимов…
Нашептывание не нравилось Саиду. Но хозяин не может сказать гостю неприятное — таков древний горский закон.
— Лошадей получил? — объездчик открыл вторую фляжку.
— Нет еще.
— Слушай. Проси вороных и гнедую кобылу. Будут подсовывать серого мерина — не бери: с виду здоровый, красивый, а сам сердечник, идет-идет — и хлоп наземь!
— Какая трава у Красных бурунов? — переводит разговор чабан, не хочет замечать в глазках дяди Васи огоньков просыпающейся совы.
— Катька из конторы спит с Бекназаровым, — гнет свое дядя Вася. — В шпионах у него ходит, так и знай. Муж помалкивает, зоотехник Иванов. Две коровы у них, телка, овец штук сорок — кормить-то их надо! Кур держат до сотни, по зернышку — уже полведра! Пороху мне прислал один редактор столичный — охотились вместе. Если бедствуешь, дам. На зайца захочешь — бери моего жеребца, на нем Шуваев все весенние призы выиграл!
Саиду оставалось только благодарить объездчика.
Серого мерина Саид действительно не взял. Бекназаров охотно дал ему вороных и гнедую.
Оседлав горячую, как пламень, кобылу, чабан поскакал к морю, к великому чабану Каспию. Его томила какая-то тоска. Стало необходимым увидеть бесконечно идущие барашки волн.
Солнечно длинной ярлыгой гнал синий чабан белорунные отары к желтым берегам. Обнявшись с небом, рокотал в заливах между дюнами, расстилался необъятной мощью синевы, гудел винным ветром, несущим чаек и паруса.
Тысячу лет стоит всадник на песчаном взгорье. Пенные брызги моют до янтарной желтизны копыта лошади. От ветра всадник забронзовел, стоит как памятник. Чистота волн катится сквозь него. Чистота времени. Чистота пространств.
Там, за горизонтом, знойная Киргизия, пики Памира, могила отца. Когда-нибудь он побывает там снова. А пока пошлет молчаливый привет с отарами Каспия, которые вечером покатятся на восток.
И он дождался вечера. Тысячи тонких ярлыг — лучей заката — поднял великий старец, брат пастуха Эльбруса. Покатился на восток. Саид медленно поехал назад, в степь. Вскоре хлестнул лошадь, помчался вихрем — к своей отаре.
Нареченная шихами грозным именем, Секки-Газават была украдена своим мужем, когда подошел срок — шестнадцать лет; она тогда училась в девятом классе. О готовящемся воровстве знали все, родные ждали вора, уже договорившись о калыме и свадьбе. Знала и Секки-Газават. Час ее подошел, и надо исполнить волю истлевших в курганах предков, закон шариата.
С Хасаном они вместе ходили в школу. Частенько он списывал у нее трудные задачки. Оба в один день вступили в комсомол. Но представить себе Хасана своим мужем Секки не могла. Муж рисовался ей как некий герой из фильма — на коне, на машине. Намерение Хасана удивило ее до предела. Но предстоящее замужество волновало, как волнуют всякие значительные перемены в жизни.
В школьные годы ее часто охватывало волнение от прочитанных книг. Она всегда считала, что жизнь и книги — разные вещи. Но все-таки многое в книгах было близко, понятно и совпадало с жизнью. Теперь же, в замужестве, яркая, высокая жизнь героев книг казалась недоступной, как отвесная скала. Это где-то там, за горами, в новых городах, на стройках, в институтах, лабораториях. Этой жизнью можно любоваться тайком от свекрови час-другой, а потом чесать шерсть, кормить коз, варить обед и штопать прохудившееся белье.
Правда, она видела, что отвесные скалы преодолеваются спортсменами, и против воли мужа пошла работать в магазин.
Хасан, несмотря на молодость, любил жену болезненно страстной и немощной любовью старца, жаждущего своими охладелыми жилами юной крови. Цветущая, как кизиловый лес в мае, Секки жалела его за тихую, грустную улыбку, за младенческое личико и частые головокружения.
Он хорошо одевал ее, дарил драгоценности, водил в клуб, где затравленно озирался под огнем восхищенных взглядов молодых модных мужчин в сторону Секки. Вернувшись из клуба, ревниво допрашивал: отчего так смотрят на нее мужчины? Чистая, как горный родник, она и сама не знала отчего. «Наверно, я одеваюсь нарядно», — говорила она и потом одевалась скромнее. Он успокаивался, но жизнь в шумном ауле не нравилась ему. Тут сотни красивых молодых юношей. Пусть она верна ему, но юноши эти видят ее глаза, шею, руки — в душе он был за паранджу, которая прежде скрывала лица женщин на Востоке.
Да, она верна ему, но когда приехавший на каникулы студент объяснился ей в любви и она рассказала об этом Хасану, он готов был ее зарезать. Хасан понимал, что Секки не виновата, если ее полюбил кто-то. Но почему она с удовольствием рассказывала о студенте, хотя и смеялась над этим влюбленным?
И худенький, с детским личиком Хасан, утопая ночами в папиросном дыму, придумал: пойти чабановать, жить наедине с женой в глухой прекрасной степи, вдали от людей, городов, разврата. Он чувствовал себя точно злой горбун из сказки, нашедший крупный драгоценный камень.
Сохранить камень нелегко, сотни глаз прельщаются его гранями, сотни жадных рук протягиваются к нему.
Когда жена вернулась из аула, где была в гостях, он сказал ей о своем решении. Секки вспыхнула и, потупясь, молчала.
— Разве плохо будет? — уговаривал Хасан. — Вольная жизнь, большие заработки, свежая птица с охоты — ружье куплю…
— Не надо, Хасан! — шепнула она с горячим стыдом, заливающим ее до ослабевших в истоме колен.
— Нет, сказал я! — стукнул детским кулачком Хасан.
— Как хочешь, — обмякла она, счастливая птица, у которой развязывают крылья.
— Поедем?
— Да! — горячо поцеловала она мужа, заливаемая алыми волнами предчувствия встречи с белокурым чабаном.
Хасан не мешкая стал собираться…
С утра отара обступала старшего чабана. Пока проводишь ее в степь, семь потов сойдет. И сразу тихо станет на кошаре под чистым, по-осеннему грустящим небом. Налетит ветерок, поиграет камышовыми метелками, сядет на бычий череп птица — и тишина, тишина, плывущая прозрачными волнами во все стороны света. Саида ожидают другие дела, но в этот короткий миг передышки нет-нет да и забьется сердце, вспомнится кизиловый денек, стол под дикой яблоней и сиреневые глаза.
Саид страстно набрасывался на работу, стараясь забыться, потому что чувствовал себя преступником. Ведь у него жена, дети.
Прежде он никогда не задумывался о любви. До женитьбы видел жену раза три, и она понравилась ему. Нашла ее мать Саида, сказала, что та хорошего рода, работящая, религиозная. У нее были крепкие икры, вечно влажные от работы руки, от кожи пахло укропом, молоком и приторными мазями. Частые и длительные отлучки копили в сердце Саида нежность к жене, и он не понимал женатых мужчин, ищущих легких удовольствий на стороне.
Теперь Саид думал, не стал ли и он похожим на тех мужчин? Чудесные глаза Секки преследовали его в степи, они стали родными, несли невыразимое чувство радости. Стыдно сказать: самостоятельный человек, знатный чабан, коммунист, семьянин, тайком от бригады стал сочинять в камышах стихи. Если строчки не получались, доставал из чабанской сумки затрепанный томик Лермонтова, и слова находились.
