Михаил Буткевич - К игровому театру. Лирический трактат
Актриса. Поразительно! Вот уж чего не замечала и не ожидала. О, как можно это играть — все оттенки и нюансы любви! Все краски чувства!
Актер. Ты права, Оля, ты даже сама не подозреваешь, как ты права. Я уже очарован Принцем Гарри. Завидую и люблю, как Верховенский. Ненавижу и люблю, как Ша-тов. Уважаю и преклоняюсь, как Кириллов. Боюсь его и восхищаюсь этим барином, как Федька Каторжный. Я уже готов.
Я. Потерпите, потерпите — вот еще. Это для вас, Андрей Михалыч, — о сплетении противоречий в характере Ставрогана, соединяющих в себе высокое и низкое в неразрывности и с креном в сторону героики: "Ставрогин романа ("омертвелая маска, таящая под собою безразличие добра и зла") и Ставрогин главы "У Тихона" ("избранник духа, человек, способный к покаянию и смирению") исключают друг друга".
Это знаменитая так называемая ошибка Комаровича. А для меня она только плюс. Думаю, что и для автора — тоже: "Нужны России великие подвига. Надо сделать великий подвиг. Нужно быть великим, чтобы пойти против здравого смысла". Знаете, откуда я это выписал? Из подготовительных заметок к "Бесам". А знаете, как называется раздел, в котором Достоевский записал эту мысль! "К фантастической странице". Что бы это значило?.. Тут есть и слова великого писателя к нам, к людям, затевающим фантастическое мероприятие. Вот с каким призывом он обращается к нам четверым: "Нужен подвиг. Пусть же русская сила и покажет, что может сделать его. Подвигом мир победите".
Герой. Ну уж теперь, после вашего последнего высказывания, я точно чувствую, что никогда и ни за что не сыграю героя. Это для меня вещь неподъемная, надрывная. Давайте лучше пригласим Сережу Шакурова. Он согласится, он человек творческий. А я сыграю кое-что из его окружения. Мне очень близок, например, Маврикий Николаевич, это моя роль, я ее чувствую. Мне кажется, что и Кириллов у меня получится. А ты будешь играть Верховенского-младшего и Федьку.
Актер. Но тогда разрушается структура Достоевского. Мы смажем триаду, треугольник превратиться в квадрат, исчезнут неустойчивость и порыв.
Я. Не беспокойтесь, ничего менять мы не будем. Будем играть как Достоевского или не будем играть ничего, мы пока еще свободны, и это пока не спектакль, а только разговор в парке. Не нервничайте. Я предлагаю вам не столько распределение ролей, сколько конструкцию спектакля. Дослушайте меня до конца, поговорим, обсудим и только потом решим, кто кого будет играть. Может быть, Ставрогина в конце концов будет играть Ольга Михайловна, а вам, Андрей Михайлович, в наказание за грех упоения и неверия в себя, судьба предложит все женские роли "Бесов".
Герой. Вы что, издеваетесь или шутите?
Я. Ни то, ни другое. Я просто не закрываю дверей ни перед одной из возможностей. При том ничего необычного в этой "новинке" нет — в традиционном японском театре вот уже несколько веков женские роли играют только мужчины.
Герой. Ну так это Япония. Восток.
Я. Запад никогда не отставал от востока. В лондонских театрах того же времени, при Шекспире, творилось аналогичное безобразие. Сам Шекспир играл ведьму и несколько миссис. И ничего. Двадцатый век был не только столетием мировых войн и революций, он прибавил истории оттенок эмансипации и феминизации. Сара Бернар, Аста Нильсон и Зинаида Райх с переменным успехом изображали Гамлета, а Степан Кузнецов — в Москве! — блистал в "Тетке Чарлея". Но поострили и хватит. Теперь о серьезном. Вчера позвонила мне лучшая подруга Саша (я врал безбожно — Саша позвонила мне восемь с половиной лет спустя, но, поскольку разговор шел все о том же, о Достоевском, я без зазрения совести вставляю его в ту давнишнюю парковую беседу). Саша преподает русскую литературу в средней школе и ей захотелось побеседовать со мной на следующие темы: 1) Как соединить "Легенду о Великом Инквизиторе" с Раскольниковым? 2) Как подвести к следующим занятиям, которые она хочет посветить "Идиоту" и "Бесам"? Я предложил ей объединить это через забавы "русских мальчиков", присоединить к мальчишнику Ивана и Алеши в трактире и "мальчика" Родю. Жестокость и дерзость, все или ничего, хлебы или душа. А дальше: элита и масса, власть над массой, и еще дальше, — устранение Бога, который мешает направлять людей. Инквизитор боится, что Христос заговорит с людьми (так же как боится Порфирий, что заговорит Родион Романыч, между прочим), С точки зрения Инквизитора Иисус может смутить людей, и они снова пойдут за ним, потому его тут же арестовывают, прячут от народа: "Ты сделал свое дело, дал великое учение, дал идею, но реализовывать ее будем мы, и ты уходи по-хорошему — не мешай нам. Мы будем думать за народ, более того — возьмем на себя его муку, а он пусть спокойно, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь ( мы его накормим), живет в стаде". Но оказалось, что польза для многих (причем сомнительная польза!) не выкупается смертью "мандарина" или "процентщицы", тем более бога, Иисуса Христа. Как это по-сегодняшнему! как прозрачны нынешние воплощения вечных персонажей! Но не в этом дело — самое страшное, что Христос любит несчастных людей и хочет пробудить в них душу. А это уже "ни-зя". Ни тогда, ни теперь.
Тут траектория темы, тут "генерал-бас" темы: от самодеятельности Раскольникова-одиночки — через учение (теорию) Ивана Карамазова в "Легенде"— к практике Алеши; пока с гимназистами, а что было бы потом, Достоевский не успел написать. Но это линия, это серия, это модель: Лизавета и Раскольников, пришедший на землю Бог и Великий Инквизитор ("сожгу, рука не дрогнет"). Бог, как и Лизавета, молчит, а заговорил Алеша (над могилой Илюшечки). Саша верно подметила, верно ощутила родство мотивов.
А два других романа — это другая линия.
Чтобы понять водораздел между "Преступлением и наказанием" и "Братьями Карамазовыми", с одной стороны, и "Бесами" и "Идиотом" — с другой, я попытаюсь сформулировать ключевую мысль всего творчества Достоевского: добро, благодеяние, не основанное на любви, — бесплодно, более того, оно не приносит людям счастья, оно приводит их к беде. Эта мысль о главенстве любви очень важна у Достоевского. Наши четыре романа и делятся на две пары, по признаку (наличию или отсутствию) любви.
А проще: эти романы относятся к двум разным видам романов великого писателя "Преступление..." и "Братья..." — это романы для детей (для юношества), романы воспитательные, учительные (правильнее — романы идеологические), а "Идиот" и "Бесы" — романы для взрослых (вариант — для дам), бульварные романы в приличном смысле слова (или тривиальнее: развлекательные, любовные, мелодраматические). В них полным-полно любви, а в первых двух ее нет. Раскольников не любит Соню, они в основном читают Евангелие и кланяются друг другу; это не любовь, а идеологическая близость. В "Карамазовых" Алеша еще не любит никого, Иван любит только себя — свое благородство и свой ум, может быть, даже свою чистоту, у Мити вместо любви поза, у старика Карамазова — старческая похоть. Дамы вообще — тени каботинства. Любит один Свидригайлов, и тот стреляется, то есть стреляет в себя, а не убивает старушек.
Зато сколько любви в "Идиоте" и "Бесах" (в первом "любовь-жалость", во втором — "любовь-риск", привычнее сказать — "любовь-страсть"). Ставрогин влюбился в Лизу, генеральша любит "старого джентльмена", а он — ее, и как! — ругаясь, ссорясь, жертвуя — и до самой смерти. Вершина любви в "Бесах" — это всепоглощающая страсть Шатова к жене; это удивительная, все заполняющая, вспыхивающая протуберанцами любовь, но, увы... накануне гибели, на краю жизни, на грани бытия и небытия. Экзистенциальная страсть. Не любят: ни младший Верховенский, ни Ганя, ни Ипполит, ни Тоцкий. Но зато Рогожин! Зато Настасья Филипповна, Аглая! А какие любовники второго плана: Маврикий (Семорис) и Евгений Павлович — это погибнуть можно!
Если взять и подойти структурно, то обнаружим очень интересные вещи: модельный диалог "Великий Инквизитор — Иисус Христос" (учитывая бесовскую, практическую и палаческую суть Инквизитора) обнаружится и в "Идиоте": в функции Инквизитора выступит безлюбый умненький Ипполит, а в роли Христа — Князь Мышкин (лишенный всех чувств, кроме страха смерти, мальчишка мучит, пытает безжалостно бедного Идиота, изощренно и настойчиво).
Но самый большой сюрприз в применении этой модели ожидает нас в "Бесах". Искусителей, мучителей тут очень много (может быть, отсюда, от этого множества назойливых провокаторов идет и само название романа — "Бесы" — и пушкинский эпиграф из одноименного стихотворения). Кого же они искушают, кого терзают, к кому липнут? — Николая Всеволодовича Ставрогина. Так переходит к нему роль Христа, искушаемого при втором пришествии. Может быть, это слишком смело и неожиданно, но это так. Присмотритесь, и модельный диалог "Легенды..." проступит для вас из путаницы романа ясно и четко. Не случайно кланяется Ставрогину Тихон, поклоняется святой именно ему за его великое страдание, — как страстотерпцу. Достоевский таких вещей не делает зря. А как он добивался, чтобы, вопреки цензуре, разрешили именно эту сцену (глава "У Тихона"). Такие дела.
