Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)
Луначарский дал в 1923 году в журнале «Художественный труд», редактором которого он был, русский перевод программной статьи Ле Корбюзье–Сонье «Очи невидящие» и познакомил советскую общественность с новым художественным движением (в частности, в своем докладе «Искусство и его новейшие формы», опубликованном в 1924, 1925 и 1941 гг.).
В дальнейшем, от времени до времени, они обменивались дружественными, несмотря на полемику, письмами.
Публикуемое письмо Ле Корбюзье от 13 мая 1932 года написано им Луначарскому в Женеву, где тот находился длительное время как член советской делегации в подготовительной комиссии к конференции по разоружению в Лиге Наций. Содержание письма связано с решением жюри под председательством Молотова принять для постройки Дворца Советов в Москве проект советского архитектора Иофана и удостоить его высшей премии (2–й). (Проект не был осуществлен, на предназначенном для Дворца месте ныне устроен бассейн «Москва».) В проекте Ле Корбюзье главный элемент ансамбля состоял из шарообразного здания (стекло и железобетон), остроумно решенного внутри; он отмечен был почетной грамотой и отклонен.
После конкурса Луначарский опубликовал статью о его результатах, строго придерживаясь официального решения. Сам он высказывался за то, чтобы жюри поблагодарило участников конкурса, но не принимало к осуществлению ни одного из проектов. Возможно, Ле Корбюзье знал (так же, как и очень многие московские архитекторы), как высказывались при обсуждении члены жюри. Во всяком случае, видно, что он не считал возможным, чтобы Луначарский мог быть удовлетворен проектом Иофана.
Письмо интересно прежде всего тем, что свидетельствует о надеждах, возлагаемых передовой интеллигенцией Запада на Советский Союз. «13 мая 1932
Господину Луначарскому Женева
Дорогой господин Луначарский!
Надеюсь, Вы не рассердитесь на то, что я–возвращаюсь к беседе, которую мы вели с вами в прошлую субботу, в Женеве, относительно Дворца Советов.
Дворец Советов должен быть (сказано в программе) увенчанием Пятилетнего плана. Что такое Пятилетний план? Самая героическая и поистине величественная по своей решительности попытка оснастить техникой современное общество, дабы позволить ему жить гармонически. В основе Пятилетнего плана лежит идея. Какая идея? — Сделать человека счастливым. Как можно среди бесчисленных отбросов первого цикла машинной цивилизации достигнуть того состояния чистоты, какое одно только и способно открыть эру счастья? Решительно, без колебаний, повернуться лицом к будущему, твердо решив принадлежать сегодняшнему дню, действовать и думать «сегодня»!
Так поступил СССР. По крайней мере мы в это верим, мы, наблюдающие вашу деятельность издалека. Мы наблюдаем за ней с таким интересом, с такой жаждой увидеть, как хоть где–нибудь на земле осуществляется это всеобщее стремление к состоянию гармонии, — что повсюду возникла вера, мистический культ, и этот культ: СССР. Поэты, артисты, социологи, молодые люди и особенно те среди людей, познавших жизнь, кто остались молодыми, — все признали, что где–то — в СССР — судьба позволила, чтобы дело свершилось. Настанет день, когда СССР прославит себя материально— выполнением Пятилетнего плана. Но уже сегодня СССР зажег над всем миром свет утренней зари. Все искренние сердца обращены к вам. Это победа более значительная, чем та, что придет в плане материальном.
«Архитектура выражает состояние духа эпохи». Следовательно, Дворец Советов раскроет в великолепии своих пропорций завершение целей, поставленных у вас в 18 году; люди увидят, о чем идет речь. Весь мир увидит. Больше того, под покровительством архитектуры человечество обретает точное слово, свободное от всякого коварства, всякого преувеличения, всякого камуфляжа: Дворец, центр учреждений СССР.
Вы объявили миру, что этот дворец будет выражением безымянной массы, которая живет в нашу эпоху.
Решение: так же как дворец Лиги Наций, Дворец Советов будет построен в стиле итальянского Возрождения!!!
Итальянское Возрождение — как Римляне и Греки — строило в камне. Как бы величествен ни был замысел, камень определял границы его претворения в жизнь и его подчинения законам тяготения.
Во времена Возрождения были просвещенные князья, господствовавшие над массой. Пропасть разделяла богатство и народ. Пропасть отделяла дворец, жилище князей, от массы народа.
СССР, союз советских пролетарских республик, воздвигнет дворец, который будет … (неразборчиво. — Сост.) и чужд народу!
Не будем обольщаться риторикой: я отлично знаю, что народ — и мужик тоже — восхищается дворцами королей и что он охотно украсил бы фронтоном храма свою деревянную кровать.
Но что должны делать мыслящие люди Советских Республик — вести вперед или же поощрять и культивировать вкусы, обличающие человеческую слабость?
Мы ждем от СССР действий, которые покоряют, возвышают и ведут вперед, ибо выражают суждение самое высокое, самое чистое.
А если нет? Если нет, то больше не существует ни СССР, ни учения, ни культа, ничего!!!
Становится страшно при мысли, что я вынужден ставить в наши дни подобные вопросы.
Коротко говоря, в заключение: страшно, тревожно, драматично, волнующе то, что нынешнее решение Москвы может привести к разброду общественного мнения, к разочарованию, горькой иронии. И что увенчанием Пятилетнего плана будет: «ничтожество людей».
В моих словах — ни капли горечи отвергнутого кандидата. Нет. Но я слишком люблю архитектуру, слишком люблю Истину, чтобы сразу отчаяться. Я хотел бы поехать в Москву, поговорить, объясниться, высказаться. Я хотел бы приехать и сказать следующее: бесчисленные усилия, огромный труд, безыменный или именной в последние сто лет развития Науки, создал в мире великое сотрудничество. Нет ни одного технического новшества — железобетон, железо, стекло, отопление, вентиляция, акустика, статика, динамика, нет ни одного орудия: любого рода машины, — которые не утверждали бы это великое сотрудничество!
Миссия архитектуры — в данном случае архитектора — привести в порядок всю эту армию сотрудничающих; творческой властью композиции, силой возвышенного замысла она может выразить единственное и прекрасное лицо творящего человечества. Неужели это лицо превратится в маску? Никогда, нет, никогда!
Позволите ли Вы говорить мне откровенно? Я хотел бы поехать в Москву.
29 мая я открываю в Барселоне сессию Международного комитета по подготовке Международного съезда архитекторов, который состоится в Москве в сентябре.
Мою поездку в Алжир можно отложить (я только что узнал об этом) на май. <…>
Не могли бы вы подготовить мою поездку в Москву? Я даже буду нескромен. Вы, помнится, говорили, что вскоре возвращаетесь в Москву? Тогда вот что: если бы можно было совершить эту поездку вместе с Вами, я мог бы говорить с Вами обо всем, что кипит во мне, — о городах и домах. В Москве я мог бы выступить публично, помимо Дворца, рассказать о Лучезарном городе и объяснить, к чему привели нас прогресс и широкая точка зрения, и изложить в вашей стране, которая одна только располагает учреждениями, позволяющими осуществление современных программ, технические детали пропорции:
— Архитектурная реформа.
— Солнечный день… (неразборчиво. — Сост.) и его программа.
— Технические новинки правильного дыхания внутри строений (с результатами последних опытов в лабораториях Солн. дня) (капитальная, решающая проблема для СССР).
— Проблема экономии земли в связи с экономией здания.
— Звуконепроницаемость жилищ.
— Акустика.
Таковы истины, реальные задачи и положения с дальним прицелом, которые гораздо больше соответствуют духу Пятилетнего плана, чем некоторые ограничивающие, лишенные воображения и мальтузианские методы, которым был оказан радушный прием в СССР.
И, если угодно, я смогу рассказать о пропорции красоты, о том, что владеет всей моей жизнью, ибо счастье невозможно без чувства прекрасного.
В Буэнос–Айресе в 1929 году я прочел 10 лекций (цикл) за две недели. Я очень хочу сделать это в Москве.
Дорогой друг, вот уже двадцать лет, как я живу в напряжении. До сих пор Париж был мне необходим, ибо Париж это поле боев за прекрасное. Суровая жизнь, которую я здесь веду, принесла плоды. Я во многом невежда, это я понимаю, но все же у меня немалые познания в архитектуре и градостроительстве.
В Москве у меня есть близкие друзья, коллеги, на которых я возлагаю большие надежды. Есть у меня в Москве и враги, но, я верю, много друзей.
Скажу вам еще вот что: в Москве я всегда защищал г–на Жолтовского, он — настоящий архитектор, восприимчивый и очень талантливый. Это его неожиданная задержка на отошедшей в историю форме архитектуры породила наши разногласия. Но с ним я буду разговаривать об архитектуре гораздо охотнее, чем с большинством моих западных коллег, именующих себя «современными архитекторами».
