Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
8 счастливый талант. Галлицизм. См., например, у Вольтера в «Бедняге»:
J'ai de l'esprit alors, et tous mes versOnt, comme moi, l'heureux talent de plaire;Je suis aimé des dames que je sers.
<В то время я блистал остроумием, и все мои стихиИмели, как и я, счастливый талант нравиться;Меня любили дамы, которым я служил>.
9 См. коммент. к главе Первой, IV, 12.
14 Огнем нежданных эпиграмм. Еще один галлицизм. Ср.: «le feu d'une saillie» <«огонь остроумия»>.
VI
Латынь изъ моды вышла нынѣ: Такъ, если правду вамъ сказать, Онъ зналъ довольно по-латынѣ, 4 Чтобъ эпиграфы разбирать, Потолковать объ Ювеналѣ, Въ концѣ письма поставить vale, Да помнилъ, хоть не безъ грѣха, 8 Изъ Энеиды два стиха. Онъ рыться не имѣлъ охоты Въ хронологической пыли Бытописанія земли:12 Но дней минувшихъ анекдоты, Отъ Ромула до нашихъ дней, Хранилъ онъ въ памяти своей.
1–4 Фраза может быть понята двояко: 1) «поскольку латынь вышла из моды, неудивительно, что Онегин мог разбирать лишь эпиграфы» и т. д. (и в этом случае «так» означало бы «поэтому»); 2) «хотя латынь и вышла из моды, все же он мог разбирать эпиграфы» и т. д. Первое толкование мне представляется не имеющим смысла. Знание латинских выражений, пускай небольшое, которое было у Онегина, отмечено скорее в противовес, чем в подтверждение первого толкования. Второе и, по моему мнению, правильное толкование содержит элемент юмора: «Латынь вышла из моды; и можете ли вы поверить, он действительно был способен разбирать общеизвестные выражения и говорить об Ювенале [в французском переводе]!» Ироническая перекличка с VIII, 1–2:
Всего, что знал еще Евгений,Пересказать мне недосуг.
Один из эпиграфов, который он смог бы разобрать, предваряет главу Вторую.
3 Он знал довольно по-латыне. Должно быть «латыни».
5 Потолковать об Ювенале. Пушкин использовал в качестве рифмы к слову Ювенал тот же глагол (несов. вид, ед. ч., 3 л. «толковал»), что и в самом первом изданном стихотворении «К другу стихотворцу» (1814).
Лагарп заметил в 1787 г. в «Лицее, или курсе древней и новой литературы»[9], цитируя переводчика Ювенала Жана Жозефа Дюзо: «[Ювенал], писал в мрачное время [ок. 100 г. н. э.]. Характер римлян настолько пришел в упадок, что люди не осмеливались произнести слово свободы» и т. д.
Жана Франсуа де Лагарпа (1739–1803), известного французского критика, чей «Курс литературы» служил учебником юному Пушкину в Царскосельском Лицее, не следует путать с Фредериком Сезаром де Лагарпом (1754–1838), швейцарским государственным деятелем и российским генералом, наставником Великого князя Александра, ставшего позднее царем Александром I.
Байрон в письме Фрэнсису Ходжсону от 9 сент. 1811 г. (в то время, когда Онегин заканчивал свое образование) пишет: «Я читал Ювенала… Десятая Сатира… — самый верный способ сделать свою жизнь несчастной…».
«Сатира X» во французском переводе (с латинским параллельным текстом) Отца Тартерона из «Общества Иисуса» (новое изд., Париж, 1729), которую наставник Онегина мог ему читать, начинается словами: «Немного людей в мире… способны отличить настоящее благо от настоящего зла». В этой сатире встречается известная фраза о том, что люди удовлетворяются хлебом и зрелищами (строки 80–81), и другая — о том что деспоты редко умирают своей смертью (строка 213). Пушкину был хорошо известен пассаж о комичности и безобразном виде старости (строки 188–229). Сатира оканчивается призывом быть добродетельными и предоставлять богам определять, что для нас является благом (строки 311–331).
6 vale. Пушкин заканчивает письмо к Гнедичу от 13 мая 1823 г. словами «Vale, sed delenda est censura» <«Прощайте, цензуру же должно уничтожить» — лат.> (что, конечно, не означает, что его или Онегина «vale» являлось «революционным призывом», как могли подумать советские комментаторы); в письме к Дельвигу в ноябре 1828 г. есть «„Vale et mihi favere“ <„Будь здоров и благоволи мне“> как мог Евгений Онегин». Это было французской эпистолярной модой восемнадцатого века (например, Вольтер закончил письмо к Сидевиллю в 1731 г. словами «Vale, et tuum ama Voltairium» <«Прощай, любящий тебя Вольтер»>).
8 Из Энеиды два стиха. Например, «Una salus victis, sperare nullam salutem» — «Le seul salut des vaincus est n'attendre aucun salut» <«Для побежденных спасение одно — о спасенье не думать» — пер. С. Ошерова> (Энеида, II, 354); или следующая фраза, обыкновенно в России ошибочно цитируемая как состоящая из отдельных стихов: «sed duris genuit te cautibus horrens Caucasus» <«Кручи Кавказа тебя, вероломный, на свет породили» пер. С. Ошерова> «l'affreux Caucase t'engendra dans ses plus durs rochers» (обращение Дидоны к Энею, IV, 366–367, пер. Шарпентье), которую Жан Реньо де Сегре «перевел»:
Et le Caucase affreux t'engendrant en courroux;Te fit l'âme et le coeur plus durs que ses cailloux.
<И ужасный Кавказ породил тебя в ярости;Сделал твою душу и сердце крепче, чем кремни>.
Ситуация с этими строфами имеет родовое сходство с произведением Сэмуела Батлера «Гудибрас» (1663), ч. I, песнь I, строки 136–37:
Поскольку подвернулся случай, буду цитировать:Неважно правильно или ошибочно…
VII
Высокой страсти не имѣя Для звуковъ жизни не щадить, Не могъ онъ ямба отъ хорея, 4 Какъ мы ни бились, отличить. Бранилъ Гомера, Ѳеокрита; За то читалъ Адама Смита, И былъ глубокій экономъ, 8 То есть, умѣлъ судить о томъ, Какъ государство богатѣетъ, И чѣмъ живетъ, и почему Не нужно золота ему,12 Когда простой продуктъ имѣетъ. Отецъ понять его не могъ, И земли отдавалъ въ залогъ.
3–4 Не мог он ямба от хорея, / Как мы ни бились, отличить. Это не просто авторское «мы», но намек на соучастие Музы. Пушкин вновь обратится к этой теме в главе Восьмой, XXXVIII.
5 Гомера, Феокрита. Онегин знал Гомера, несомненно, по тому же французскому адаптированному изданию архипреступника П. Ж. Битобе (в 12 т., 1787–88), по которому Пушкин мальчиком читал «Илиаду» и «Одиссею» Гомера.
Греческому поэту Феокриту, родившемуся в Сиракузах (расцвет в 284–280 или 274–270 гг. до н. э.), подражал Вергилий (70–19 г. до н. э.) и другие римские поэты; им обоим подражали западноевропейские лирики, особенно в течение трех предшествовавших девятнадцатому веку столетий.
Во времена Пушкина Феокрит, как представляется, был известен, главным образом, своими пасторальными картинами, хотя лучшие его произведения, конечно, «Идиллии» II и XV.
Французские писатели кануна эпохи романтизма предъявляли Феокриту парадоксальные и смешные обвинения в аффектации и приписывании сицилийским козопасам манеры изъясняться более изящной, нежели та, которая была присуща французским крестьянам 1650-х или 1750-х годов. В действительности эта критика более уместна в отношении вялого Вергилия с его бледными педерастами; персонажи Феокрита определенно румянее, а поэзия, хотя и менее значительна, часто богата и живописна.
Что у Гомера и Феокрита вызывало недовольство Онегина? Мы можем предположить, что Феокрита он бранил как слишком «сладкого», а Гомера — как «чрезмерного». Он также мог полагать поэзию в целом не вполне серьезным предметом для зрелых людей. Общее представление об этих поэтах он составил по отвратительным французским рифмованным переводам. В настоящее время, разумеется, у нас есть восхитительные прозаические переводы Феокрита, выполненные П. Э. Леграном («Греческие буколики» [Париж, 1925], т. 1). Викторианские переводчики умудрились убрать нежелательные места, исказить или замаскировать Феокрита так, что совершенно скрыли от благосклонных читателей: юноши гораздо в большей степени, нежели девицы, подвергались преследованиям со стороны его пасторальных героев. «Легкие вольности», которые такие ученые, как Эндрю Лэнг, позволяют себе с «пассажами, противоречащими западной нравственности», гораздо более безнравственны, чем те, которые когда-либо позволял себе Комат с Лаконом[10].
