Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова
Горький становится предметом всепроникающей иронии Терца. «„Безумство храбрых — вот мудрость жизни!“ — уверял молодой Горький, и это было уместно, когда делалась революция: безумцы были нужны. Но разве можно назвать пятилетний план „безумством храбрых“? Или руководство партии? <…> Да вы не читали Маркса, товарищ Горький!» (c. 52).
В саркастическом запале Терц переходит «на личности», обращается к форме прямого диалога с «оппонентом» и в итоге отказывает Горькому в праве «выразить нашу ясность, определенность»: «Он машет руками, и восторгается, и мечтает о чем — то далеком, тогда как коммунизм почти построен и нужно его лишь увидать» (c. 53).
Анахронизмы Терца несчетны. Факты искажены. Эмоциональный памфлет облачен в форму панегирика. «Все смешалось…» в эссе Терца — Синявского. Однако погруженный в рассуждения о русской литературе Синявский — Терц в конце концов отходит от стилистики всепроникающей иронии и сарказма и всерьез обращается к рассуждениям о законах эстетики соцреализма. И этот интертекстуальный ракурс эссе Терца особо примечателен.
Синявский — Терц в 1957 году едва ли не первым заговорил об эстетической сущности канонизированного искусства соцреализма, причем в ходе аргументации исследователь — эссеист выстраивал исторические параллели и привлекал обширную доказательную базу. Для ситуации 1950 — х годов примечательно суждение Терца: «…искусство не боится ни диктатуры, ни строгости, ни репрессий, ни даже консерватизма и штампа. Когда это требуется, искусство бывает узкорелигиозным, тупо-государственным, безындивидуальным, и тем не менее великим. Мы восхищаемся штампами Древнего Египта, русской иконописи, фольклора. Искусство достаточно текуче, чтобы улечься в любое прокрустово ложе, которое ему предлагает история…» (c. 59).
Вопреки доминирующему обличительно — разоблачительному пафосу статьи «Что такое социалистический реализм» Терц — в итоге — успешно выявляет эстетическую природу «канонов» и «штампов» соцреализма и намечает перспективы развития русской литературы. И этот ракурс статьи, на наш взгляд, становится определяющим и судьбоносным для истории развития современного отечественного искусства. Мысль Терца об эстетике соцреализма послужила мощным толчком к рождению новейшей литературы, литературы вначале андеграунда (1950 — е), а впоследствии и литературы постмодернизма и пост(пост)реализма (рубеж ХХ и ХХI вв.). Именно вслед за Синявским — Терцем и его размышлениями о канонизированной сущности эстетики соцреализма и его собственных эстетических законах в недрах русской советской литературы стали появляться произведения (теперь уже классиков) постмодернизма — Дмитрия Пригова и Ко, Владимира Сорокина и последователей, играющих в неистовый соцреализм, экспериментирующих с типологическими канонами советской литературы, моделирующих в произведениях новейшей литературы (пост — или псевдо —) советскую художественную (пост — и псевдо —) реальность.
Традиционно у истоков литературного постмодернизма филологами — исследователями ставятся Вен. Ерофеев[300], А. Битов[301], но рядом с ними, несомненно, (и, может быть, даже в первую очередь) должно стоять имя Абрама Терца. По — своему и намеренно исказив объективную картину советской литературы и принципов социалистического реализма, упрощенно и спорщески примитивно интерпретировав произведения классиков соцреализма, прежде всего Горького и Маяковского, Терц сумел иронически категоризировать и концептуализировать принципы эстетики соцреализма, тем самым подтолкнув современных писателей к игре с соцреализмом, к игре в соцреализм.
Терц: «Наша беда в том, что мы недостаточно убежденные соцреалисты и, подчинившись его жестоким законам, боимся идти до конца по проложенному нами самими пути <…> достичь необходимой для художника цельности» (c. 59). Именно в этом, намеченном Терцем, направлении в дальнейшем и пойдет литература андеграунда 1950 — х годов, чьи создатели наденут на себя маску «убежденных соцреалистов» и пойдут «по проложенному пути», создавая постмодерную пародию «утрированными пропорциями» и «преувеличенными размерами» (c. 59).
Синявский — Терц по существу прорисовывал магистральные линии (обозначил теорию и практику) будущих постмодернистических романов. В форме утверждения через отрицание эссеист обличительно декларирует: «Вместо того, чтобы идти путем условных форм, чистого вымысла, фантазии, которыми всегда шли великие религиозные культуры, они стремятся к компромиссу, лгут, изворачиваются, пытаясь соединить несоединимое: положительный герой, закономерно тяготеющий к схеме, к аллегории, — и психологическая разработка характера; высокий слог, декламация — и прозаическое бытописательство; возвышенный идеал — и жизненное правдоподобие. Это приводит к самой безобразной мешанине. Персонажи мучаются почти по Достоевскому, грустят почти по Чехову, строят семейное счастье почти по Льву Толстому и в то же время, спохватившись, гаркают зычными голосами прописные истины, вычитанные из советских газет: „Да здравствует мир во всем мире!“, „Долой поджигателей войны!“ Это не классицизм и не реализм. Это полуклассицистическое полуискусство не слишком социалистического совсем не реализма» (c. 60). И эти принципы станут основополагающими в дальнейшей разработке эстетики «полуискусства» — пародийного авангардизма, постмодернизма, постреализма, полагающихся на «вторичность», «подражательность» и «имитацию» как базовые принципы нового (новейшего) искусства[302].
Риторика вопросов Терца: «Но неужто мечты о старом, добром, честном „реализме“ — единственная тайная ересь, на которую только и способна русская литература? Неужели все уроки, преподанные нам, пропали даром и мы в лучшем случае желаем лишь одного — вернуться к натуральной школе и критическому направлению?» (c. 63) — найдет реализацию в принципах постмодерной литературы (шире — искусства и культуры), чтобы продолжить неоднозначную историю развития отечественной литературы.
Призыв Терца: «В данном случае я возлагаю надежду на искусство фантасмагорическое, с гипотезами вместо цели и гротеском взамен бытописания. Оно наиболее полно отвечает духу современности. Пусть утрированные образы Гофмана, Достоевского, Гойи, Шагала и самого социалистического реалиста Маяковского и многих других реалистов и не реалистов научат нас, как быть правдивыми с помощью нелепой фантазии» (c. 63–64) — найдет отклик в произведениях «московских концептуалистов», «метареалистов», «куртуазных маньеристов», постмодернистов, «турбореалистов», «постреалистов» и проч., породив мощное крыло новейшей литературы, объективно лидирующее (лидировавшее) на рубеже ХХ — ХХI веков.
Мечта Терца — Синявского — «Может быть, мы придумаем что — нибудь удивительное» (c. 64) — нашла свою художественно — эстетическую реализацию в отечественной литературе новейшего времени.
Постмодернизм в контексте русской литературы 1960 — х — 2010 — х гг
В современной русской литературе выплеск постмодерна, или накопившегося за несколько предшествующих десятилетий «андеграунда», произошел в середине 1980 — х годов, в период «горбачевской перестройки». Складывалось ощущение, что литература «русского постмодерна» возникла как реакция на общественную ситуацию в стране, на изменение политического строя, на ре — или де — конструкцию государственного устройства и что новая действительность породила потребность новых поэтических средств, продиктовала новые законы отражения реальности, т. к. новизна литературы сер.1980 — х — 1990 — х годов в основном сводилась именно к изменению поэтики, к трансформации художественной формы, редко — к
