Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
Итак, я рассматриваю сегодня г-на Гамбетту как типичный образец той шумной славы, которая неожиданно оглушает целую нацию. Почему он занял такое место? Почему именно он, а не кто другой? Где то, что он создал, где великое творение, которым мы обязаны лично ему и которое может служить оправданием занимаемому им почетному месту? Словом, какого рода явление предстает перед нами, когда мы сталкиваемся со столь головокружительной карьерой, построенной из материала, прочность которого совершенно непостижима для нас, людей пера, привыкших анализировать человеческие поступки.
Сейчас издают несколько толстых томов с речами Гамбетты. На столе у меня лежит корректура первого тома. Я прочел ее и погрузился в глубокое раздумье.
Как! Может ли это быть, неужели из этого и выросла карьера Гамбетты? Не будем заблуждаться, — единственным его серьезным достоинством до сих пор были слова. Есть один неопровержимый факт — влияние его красноречия на публику, как на улице, так и в палате. В этом стоило бы разобраться: надо бы узнать, в чем же здесь дело — в достоинствах его или в недостатках. Но так или иначе, силой ли своей логики и убежденности или своим чисто физическим обаянием, оратор безраздельно овладевает публикой. Начиная с его первых выступлений в уголовном суде и в Законодательном корпусе, мы уже чувствуем эту силу. После войны я часто слышал его в Национальном собрании и каждый раз сталкивался с тем же явлением, даже тогда, когда публика бурно выражала свою враждебность. Стоит ему произнести несколько фраз, как он захватывает аудиторию и с такой тиранической неотвязностью овладевает вниманием слушателей, что его коллеги не любят выступать после него.
А сейчас вот его речи напечатаны. Читаешь и поражаешься. Как! Только это и больше ничего? Этими фразами он устрашал Империю, боролся с Пруссией, завоевал всемогущество! Вчитываешься внимательнее; ни одна из его фраз ничуть не логичнее и не красноречивее, чем такие же фразы нескольких сотен адвокатов, чье честолюбие не меньше, но карьера куда менее ослепительна. Чаще всего это — общие места, политические суждения, взятые из газетных статей и сшитые вместе. Ни тени новой мысли, ни одного из тех ни на что не похожих порывов, которые неожиданно прокладывают дорогу в будущее. Все это где-то на грани пышной декламации и претензии на научность.
Вместе с тем должен сказать, что меня поразило одно обстоятельство: первые речи, в особенности же речь против плебисцита,[4] произнесенная 5 апреля 1870 года, показалась мне значительно выше речей, произнесенных за последние годы. Может быть, г-н Гамбетта был более внимателен к себе, более тщательно следил за собою, когда оказывался среди нетерпимого большинства? Возможно. Сейчас фразы его расползаются, дурной вкус берет верх, как, например, в той коротенькой речи, никуда не годной с точки зрения стиля и обыкновенного здравого смысла, которую он произнес недавно над могилой Альбера Жоли.
Изумление наше не знает границ, когда нам, писателям, показывают подобные документы, находящиеся в нашей компетенции, и добавляют: «Вот памятник, судите по нему о величии божества». Ну что же! Мы можем сказать, что, если отвлечься от бесспорной силы воздействия, от той магнетической власти, которую оно имеет над публикой, красноречие г-на Гамбетты не представляет собой ничего из ряда вон выходящего — подобное красноречие нередко можно встретить на наших современных собраниях. Гизо, Тьер, Жюль Фавр говорили лучше. Да и в наши дни можно было бы назвать г-на Жюля Симона и г-на Клемансо, уровень речей которых нисколько не ниже.
Вот вам доказательства, все могут изучить их. Читайте, сравнивайте и судите сами. Рассмотрите эти речи не с точки зрения политической пользы, а с точки зрения абсолютной ценности заключенных в них мыслей и скажите нам, свидетельствуют ли они об уме г-на Гамбетты. Вообразите, что никто ничего не знает о всех наших распрях, и определите его место среди умов второй половины столетия. Если внукам нашим придется судить о нем только по сборнику его речей, единственному документу, который может уцелеть, я действительно боюсь, что они не поймут, почему г-н Гамбетта занял среди нас такое огромное, такое непомерно высокое место.
Мне скажут, что я смотрю на все с точки зрения писателя, что речи политического деятеля — это не труды, а боевое оружие. Раз так, то труды г-на Гамбетты — это, во-первых, занимаемое им высокое положение, а во-вторых — Республика, которую он помогает учредить во Франции. Что касается его положения, то, разумеется, это великий труд, и он им сам, очевидно, доволен. Я где-то читал, что в нелегкие дни начала его политической карьеры его честолюбивые мечты не шли дальше должности префекта. Во всяком случае, он задрожал бы, как Макбет в пустынной степи, если бы перед ним явилось вдруг его будущее. Приходится допустить, что все наши политические потрясения способствовали возвышению человека подобного темперамента. Но ведь события эти могли сослужить службу любому из честолюбцев, а только он один смог так умело воспользоваться ими, чтобы достичь высшей власти. Служа насилию, он проявил характерную для него гибкость, и вот где ключ ко всему. Таким образом, с этой точки зрения его удовлетворенное честолюбие является одним из его трудов, тщательнее всего отделанных и лучше всего удавшихся, привлекающих внимание всех, кто интересуется человеческой личностью.
Другое дело — интересы Республики; здесь такого рода деятельность становится особенно спорной. Я не собираюсь рассматривать политические теории Гамбетты; но подумайте, какие бешеные нападки приходится выдерживать его креатурам, когда они пытаются эти теории применить, и как им нелегко это дается. Против него ополчились не только прежние партии, но и вся наша демократическая молодежь; самые умные и самые молодые уличают нас в том, что мы барахтаемся в грязи, и громко протестуют во имя политики и экономики. К тому же о делах политических, об империи или республике, которые предстоит создать, окончательно судить можно только тогда, когда все уже сделано и налицо какие-то результаты, хорошие или дурные. До тех пор никакое решающее обстоятельство не может ничего доказать. Поэтому, во всяком случае, следовало бы выждать.
Дело не в том, что пресловутое кредо оппортунистов мне не по душе. Я ненавижу только само слово «оппортунизм». Оно такое безобразное, такое неопределенное, оно придает идее экспериментальной политики привкус буржуазности. Я на стороне Гамбетты, когда он думает, что великая нация, подобная Франции, это не какая-нибудь тупая масса, что нельзя распоряжаться ею так и сяк и заставить сразу перейти от монархии, к которой она привыкала веками, — к республике. Я также на его стороне, когда он считает, что факты превыше всего, что не существует принципов, а только законы и что истинный государственный деятель это человек, учредивший в своей стране то правительство, которое ей больше всего подходит, которое обеспечивает ей прогресс и не выводит из строя машину тем, что сует туда догмы, то ли реакционные, то ли революционные. Меня раздражает только лицемерие, которым наши правители, очевидно, хотят прикрыть эту экспериментальную политику, и то, что во всех их действиях не чувствуется любви к разуму, к великому веянию свободы.
Господину Гамбетте чуждо чувство современности: вот в чем я его действительно упрекаю, вот отчего мне не по себе с ним. Это переодетый грек или римлянин. Он мнит, что он живет в Афинах или, может быть, в Риме: его республике две тысячи лет, и когда ему хочется отдохнуть, он видит себя увенчанного розами, в пурпурной мантии, пьющим сладкое вино в обществе Фрины и Аспазии. Он может произнести много громких фраз о нашей науке, но духом ее он не проникся и не идет дальше представления о демократическом государстве, какое было у древних римлян, и идеи абсолютной красоты, в основе которой лежит метафизическая идея, может быть, даже неосознанная.
Говорят, например, что в живописи и скульптуре г-н Гамбетта глубоко презирает нашу французскую школу. Неоспоримы для него только античность и Возрождение. Так же и в литературе — он ограничивает себя одними классиками; в этом смысле он еще буржуазнее, чем буржуа г-н Тьер. Ну что ж! Достаточно, я уже составил себе представление об этом человеке. Его место не с нами, не с современниками, не с темп, кто верит. Я готов признать за ним какой угодно ум, но мне ясно, что он не чувствует нашей эпохи; все дальнейшее подтвердит мою мысль. Его Республика — пока еще только воплощение парадной пышности, это монархическая машина, это мишурная империя, в которой не сможет биться сердце Франции XX века.
Мы снова возвращаемся к трибуну и вынуждены говорить именно о нем, ибо весь труд его в целом, его политический итог, мы обсуждать не можем. От этого вопрос становится еще острее: если до сих пор Гамбетта был всего-навсего талантливым оратором, почему же он так высоко вознесся? Почему именно он, а не кто другой, например, не г-н Жюль Симон или г-н Клемансо?
