Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Эмиль Золя

Из сборника «ПОХОД»

ПРЕДИСЛОВИЕ

© Перевод А. Шадрин

В этом томе собраны статьи, которые я во время продолжавшегося целый год похода писал для «Фигаро». Но здесь они не все, ибо я решил исключить из их числа всякого рода фантазии, те мелодии для флейты, которые я играл между двумя сражениями. Оставляю их для другого сборника. В этом я помещаю только статьи полемические.

Сейчас я на покое. Уже четыре месяца, как я перестал выступать в периодической печати и не собираюсь к ней возвращаться, не давая, однако, себе никаких торжественных зароков на будущее. Какое это великое счастье — равнодушие ко всему злободневному, душевное равновесие, позволяющее сосредоточиться на одном деле, особенно после шестнадцати бурных лет журналистики! Думается, что вокруг моих книг и моего имени воцаряется уже понемногу тишина, может быть, даже и какая-то справедливость. Разумеется, когда на меня перестанут смотреть сквозь стекла гнева, порождаемого борьбой, и увидят во мне просто труженика, погруженного в свою одинокую работу, вздорная легенда о том, что я горд и жесток, падет перед лицом фактов.

Перестав заниматься критикой, я решил предложить вниманию читателей все, что я делал, а именно, всякого рода наброски, которые я писал начиная с 1865 года для газет, по большей части на темы дня. Это — единственные документы, по которым в будущем людям придется судить обо мне как о писателе-полемисте, судить о моей убежденности, о моей борьбе. Итак, я собрал все эти статьи, расположил их по томам, и вот последний из этих томов. Их в общей сложности оказалось семь: «Что мне ненавистно», «Экспериментальный роман», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы», «Натурализм в театре», «Драматургия», «Поход». Тут собрано все; я не поступился ни одной страницей, даже теми, вокруг которых поднималось больше всего крика. Поэтому, если люди беспристрастные решат подготовить мой процесс к судебному разбирательству, я облегчу им эту задачу. Пусть они прочтут и пусть вынесут решение. Все эти страшные документы в их руках: в их руках мои преступления, над которыми уже шестнадцать лет, негодуя, издеваются разные бумагомаратели.

Я действительно горжусь. Горжусь тем, что все эти шестнадцать лет не изменил своему литературному кредо, что шел прямою дорогой, стараясь только, чтобы дорога эта становилась все шире. Ни разу не отклонялся я ни вправо, ни влево. Нет ни одной строчки, которую бы мне хотелось вымарать, ни одного суждения, о котором бы я пожалел, ни одного вывода, который взял бы обратно. Все семь томов моих критических статей — не что иное, как постепенное развитие одной и той же мысли, все более и более обоснованной. Человек, который в прошлом году, когда ему было сорок один, опубликовал статьи «Похода», — это тот самый, который в двадцать пять писал «Что мне ненавистно». Один и тот же метод, одна и та же цель, одна и та же вера. Не мне судить о том, стали ли эти вопросы благодаря мне сколько-нибудь яснее. Могу только утверждать, что я всегда хотел ясности, добивался ее теми же средствами, что руководила мною все та же потребность в истине.

Когда-нибудь все в этом убедятся. Я сплю спокойно. Как я уже говорил, я всегда хотел одного — быть солдатом истины, и притом самым убежденным. Разумеется, люди легко могли смешать романиста и критика. В статьях моих увидели защитника моих собственных взглядов, в то время как я был всего только знаменосцем группы, или, вернее, протоколистом целого периода в литературе; но, повторяю, пройдут годы, и все станет на свои места. Критика отделят от романиста, установят, что он страстно искал истину, пользуясь научными методами и нередко наперекор собственным произведениям; проследят за его развитием и увидят, что он с одной и той же меркой подходил к литературе, искусству, политике; увидят, наконец, как он покорился веянию времени и, начав с романтического бунта, пришел к натурализму, к стремлению внести в литературу мир и порядок, к новому классическому периоду, как вновь обрел, на постепенно утверждающейся почве науки, величественную простоту национального гения.

Меня упрекали в пристрастности. Это верно. Я человек пристрастный, и мне порой случалось бывать несправедливым. В этом моя вина, невзирая на то, что страсть моя высока и свободна от грязных побуждений, которые ей приписывают. Но, повторяю, я не променял бы эту страсть на подобострастную дряблость и жалкое бессилие иных. Это не так уж плохо: страсть, которая горит в вас, согревает вам сердце! О! Негодовать, ожесточаться, когда видишь вокруг дутые величины, ворованные репутации, всеобщую посредственность! Каждый раз, читая газету, бледнеть от гнева! Чувствовать в себе постоянную и неодолимую потребность во весь голос прокричать то, что думаешь, особенно когда мыслей твоих не разделяет никто, — пусть даже за это пришлось бы поплатиться всеми благами жизни. Вот что было моей страстью; она обагрила меня кровью, но я люблю ее, и если я что-нибудь значу, то этим я обязан ей, ей одной!

К тому же это большая сила. Несмотря на совершенные мною ошибки, голос мой услышали именно потому, что я был человеком убежденным и страстным. Среди всей ужасающей шумихи нашей современной жизни мне порой удавалось заставить себя слушать. Вы можете мне во всем отказать, во всем усомниться, все опровергнуть, но должны признать, что я оказал литературе услугу, освободив ее от тяжелого и нелепого груза политики, под которым она хрипела, погребенная заживо.

Если бы даже я был годен только на это, если бы оказалось, что я для того и рожден на свет, чтобы разжечь литературные споры, чтобы навлечь на себя оскорбления, чтобы затеянный мною поход вывел литературу из спячки, ну и что же! Я считаю, что все писатели, в особенности молодые, должны быть мне в какой-то степени благодарны. Раз ты сражаешься, значит, как-никак ты живешь. Страсть вызывает к жизни другую страсть. Исчезни наши литературные распри — и вы увидите, как бесформенная масса политики навалится на вас, еще более отвратительно расползется по газетам, все заслонит собой, все раздавит, так что в один прекрасный день придется делать раскопки, чтобы найти кости нераскаявшегося романиста или волосы последнего поэта!

Итак, я эгоистически забиваюсь в свой угол; должен признаться, я чуть-чуть рассержен и у меня возникает одно-единственное желание: чтобы явились критики страстные, чтобы их можно было обидеть и чтобы они держали нас в напряжении. В наше мятежное время мало одного стремления к истине, нужна еще страсть — она все преувеличивает, но она заражает.

Так где же тот молодой писатель, который спасет нас от этой крикливой кумушки — политики, который заговорит так же громко, как она, и водрузит на обломках благородное знамя литературы, водрузит так решительно, что Франция хоть на день отвернется от грязных лохмотьев своих партийных флагов!

Эмиль Золя

Медан, 5 января 1882 г.

ПАРТИЯ НЕГОДУЮЩИХ

© Перевод А. Шадрин

Это не республиканцы, не легитимисты, не бонапартисты, которых во Франции большинство; это — равнодушные. Великая партия равнодушных, что-нибудь около тридцати пяти миллионов населения из тридцати шести, состоит из огромной массы граждан, которые живут вне политики, не ждут от нее ничего положительного и прочного, боятся ее, как боятся скуки или разорения.

Разумеется, у равнодушных может быть свой политический идеал. Среди них немало бонапартистов, легитимистов и больше всего республиканцев. Но, подобно многим католикам, усомнившимся в церковной догме, они не участвуют в жизни этих партий то ли потому, что презирают людей, то ли потому, что сами слишком высокого мнения о справедливости и свободе своего государства, то ли, наконец, потому, что из соображений выгоды или просто из личного пристрастия они предпочитают мирно отсиживаться в своем тихом углу. Иными словами, за исключением нескольких честолюбцев, мечтающих о славе, и горсточки наивных, которые ждут от избранного ими правительства всеобщего счастья, едва ли не вся нация в целом требует только одного — покоя. Мы хотим жить.

Спросите городских торговцев, крупных и мелких, они все скажут: «Ах, сударь, если бы вы только знали, сколько горя нам приносит политика! Каждый раз, когда разразится кризис, мы снова в тревоге. Мы никогда не уверены в завтрашнем дне. Право же, надо, чтобы Республика обосновалась прочно, так, чтобы не было всех этих потрясений».

Спросите крестьян в деревнях, и они вам скажут: «Республика обещала нам мир, и мы голосуем за Республику. Но вместе с тем мы хотим, чтобы она уладила наши дела, чтобы своими постоянными затеями она не мешала нам торговать. Самое лучшее правительство это то, которое не шумит».