Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
Спросите рантье и домовладельцев, спросите художников и писателей, вы всюду найдете это тяготение к целительному покою, который у одних воплощается в отдыхе, у других — в труде. Вся Франция в один голос требует свободы для мысли и деятельности и хочет быть в стороне от всей этой неразберихи принципов и лиц, которые каждый месяц угрожают национальному благополучию.
Вот как выглядит великая партия равнодушных. Она отчаялась найти совершенство и терпит людей, в руки которых попадает власть, она только требует, чтобы взамен эти люди дали ей, по крайней мере, покой: и если они недостаточно ловки, чтобы удовлетворить ее, неизбежно настанет день, когда равнодушные овцы разъярятся и пожрут волков, которые очень уж долго воют им в уши.
Такова история последних десяти лет. Я буду говорить только о разочарованиях, постигших нас — республиканцев-теоретиков — кому хотелось бы за один миг создать Республику выдающихся людей, великую, честную, справедливую и свободную.
После всех наших бедствий, в разгаре партийных распрей, республиканцы, находившиеся у власти, сказали нам, что они дошли до полного изнеможения и что нам надо ждать того дня, когда они станут самыми сильными. Это был вразумительный ответ; мы ждали — всем известно, среди какой шумихи и каких ежедневных встрясок.
Потом, после шести или семи лет этой страшной сумятицы, республиканцы завоевали наконец большинство. Для нас это было большою радостью, и мы вообразили, что страдания наши окончены, мы мечтали о Республике, которая обретет равновесие и позволит стране жить размеренною жизнью государств с прочным строем. Не тут-то было: началась ужасающая перепалка среди отдельных людей, и Франция от нее задыхается.
Мы знаем, какова тактика честолюбцев, которые хотят держать нас в руках. В нашей стране все принципы совершенного государственного деятеля сводятся к одному правилу: используйте одних против других. Это и просто и удобно. После г-на Тьера честолюбцы стали в очередь у дверей правительства, причем каждый входит только тогда, когда сумеет извести своего предшественника. На наших глазах маршал Мак-Магон извел г-на Тьера, после чего г-н Греви извел маршала; теперь мы видим, как г-н Гамбетта изводит г-на Греви; завтра мы будем свидетелями того, как г-н Клемансо изведет Гамбетту, после чего, возможно, настанет очередь г-на Феликса Пиа — и так до скончания века. Президенты теперь все равно что старые сапоги: когда они продырявятся, их выбрасывают на помойку.
И эта тактика планомерного изведения царит повсюду — сверху донизу. Она весьма характерна для нашей эпохи. Таким образом, на каждое министерство приходится, с одной стороны — куча старых сапог, скопленных за большее или меньшее время, а с другой — вереница новых, ждущих, чтобы их примерили и потом износили. На иные портфели собирается по нескольку претендентов, расположившихся в соответствии со степенью прочности, с тем, как скоро тот или другой продырявится и выйдет из строя. Те, кто похитрее, уступают свою очередь, полагая, что для Франции не настало еще время носить обувь по ноге. Отсюда все наши потрясения, все недуги, от коих мы столько страдаем; ибо, когда придет время для хитрецов, наверно, они дадут нам вкусить счастья, этого обещанного счастья, которого мы дожидаемся вот уже десять лет. А что, если эти хитрецы в свое время сами будут изведены так же быстро, как остальные? А что, если их, в свою очередь, вышвырнут на помойку, не придется ли нам таким же образом снова и снова переходить из рук в руки и не будут ли нас дергать во все стороны?
Десять лет! Подумайте только, ведь мы терпим уже десять лет, переносим катастрофы, подставляем себя под огонь, понимая, что создать государство не так легко, как посадить яблоню. Только, думается, правительство, если ему исполнилось десять лет, должно уже быть большим, крепким мальчуганом, которого ждет долгая жизнь, здоровая и мудрая.
Оказывается, вовсе нет. Несогласные возвращаются через десять лет, смотрят на Республику и восклицают: «Как, и это вы называете Республикой? Да полноте! Тут нет ничего похожего, ровным счетом ничего. Настоящую Республику для вас создадим только мы!»
Как! Ничего похожего? Целых десять лет мы переносим разного рода мучительные манипуляции, нас встряхивали, оглушали, запирали на замок, — и теперь вот эти люди собираются начать всю процедуру сначала. Не жизнь, а одно горе! Им, разумеется, тоже потребуется не меньше десятка лет на то, чтобы захватить власть и приспособить нас к своим вкусам. А там нет никаких гарантий, что не явится новое поколение республиканцев, которое скажет Республике несогласных: «Как, и это вы называете Республикой? Да полноте! Есть только одна Республика — наша, и мы должны ее испробовать». Что ж, выходит, все начнется сначала! Мы будем всего-навсего подопытными морскими свинками, мы уйдем в небытие, унесенные какой-нибудь катастрофой, так и не успев ступить на твердую почву научно обоснованной истины.
Утверждают, что Республика по сути своей является социальной категорией, окончательно еще не сложившейся и всегда спорной. Вот так порадовали! В тот день, когда реакционеры смогут убедить в этом Францию, в тот день, когда они сумеют доказать стране, что Республика не в силах дать ей независимого и окончательного строя, большинство быстро перейдет на сторону монархии или империи. По счастью, это всего лишь романтическая фантазия. Для меня, как, надеюсь, и для многих других, Республика — только логическое следствие, строго подчиненное совершенно определенной закономерности. Из народа нельзя сделать то, что тебе хочется, точно так же, как нельзя изменить по своему желанию спинной хребет какой-нибудь птицы или рыбы. Это — силы природы, которые движут человечеством, и тут уже надо считаться с ними и применять их, если не хочешь трудиться попусту.
Но я намерен оставаться в границах теории, ибо у меня нет собственной Республики, которую я стал бы проталкивать в мир, как нет и вообще никакого политического честолюбия, которое надо было бы удовлетворить. Я думаю, что если во Франции образуется республиканское правительство, то это произойдет независимо от воли людей, просто в силу социальной логики, ибо настало время господства науки. Но само по себе это убеждение не имеет в моих глазах никакой цены, — я стараюсь вникнуть в наши повседневные усилия, я принимаю любую Республику при единственном условии, что эта Республика обеспечит народу покой. Одним словом, я всего-навсего один из представителей, — и притом самый скромный, — великой партии равнодушных. В качестве такового я сержусь, я спрашиваю, когда же наконец кончатся все мучения, которые нам навязывают, скоро ли перестанут перебрасывать нас из одних рук в другие с единственной целью — удовлетворить честолюбцев, пользующихся нашим долготерпением?
Да, вот до чего мы докатились через десять лет: партия равнодушных стала партией негодующих.
Последнее время я провожу каждый год по восемь месяцев в глухой деревне, среди крестьян, и при каждом новом министерском кризисе, при каждой новой авантюре бывает очень поучительно видеть испуг всех этих честных людей. Они голосовали за Республику, они воображают, что Республика существует; больше они ничего не в состоянии понять. Париж всего в девяти лье от них, но кажется, что он где-то на краю света, в какой-то стране сумасбродов. Что там творится? Чего они хотят? Еще одного министерства? Выходит, прежнее было плохим? Так почему же тогда его утвердили? Это, разумеется, будет не лучше, ведь не успело оно вступить в силу, как уже возвещают его падение? И крестьяне пожимают плечами и начинают сердиться, а назавтра уже, если их снова будут донимать этой борьбой честолюбии, смысл которой от них ускользает, они станут мечтать о короле или об императоре.
В городах крупные и мелкие торговцы, значительное число равнодушных, заинтересованных в том, чтобы политические смуты стихли, лучше понимают причины шумихи, которая нас оглушает; они отлично видят, что, если бы не так много людей хотели поделить между собою Республику, все бы сразу наладилось. И это возмущает их еще больше. Они тоже долго пожимали плечами. Итак, весь шабаш начинается снова! Г-н Гамбетта опять недоволен. Чего же он хочет? Дайте ему все, чего он хочет, и пусть он оставит нас в покое! Вслед за тем начинается страшный кошачий концерт несогласных! Выдержать его нет никакой возможности, приходится затыкать уши и затворяться у себя в комнате. Но теперь нельзя уже быть безразличным. В самом закоренелом скептике, в самом терпеливом человеке поднимается ярость против несмолкающего уличного шума.
Замолчите же, или мы сойдем вниз!
Да, замолчите, хватит! Мы устали от собственного равнодушия, устали выносить столько крикливого ничтожества во имя спасения нации. Мы хотим Республики, но хотим ее сию же минуту, без всех этих канительных церемоний, без этого нескончаемого банкета, на котором каждый из вас принимается пить и есть, прежде чем сама страна садится за стол. Какое нам дело до г-на Ферри, который ухватил лакомый кусок, и до г-на Флоке, который намерен сменить г-на Ферри и г-на Шаллемель-Лакура, одного из чиновников Гамбетты, который с сегодняшнего дня готовится задушить Флоке! Уж коли им в конце концов все равно предстоит пожрать друг друга, лучше бы с этого и начинали: за два приема один проглотил бы другого и очистил место. Щелкнут несколько раз зубами — глядишь, и Республика.
