Анатолий Бритиков - Русский советский научно-фантастический роман
Так как явления природы фантастически перевернуты, они раскрываются особенно наглядно. В то же время этот заимствованный у науки прием доказательства от противного давал простор парадоксальному сюжету, построенному уже на чисто научной посылке. Поэтика фантастического повествования не привносилась извне, за счет приключенческой фабулы, а как бы развивалась из самого фантастического допущения.
Впоследствии такой прием, такой гамбит (как называют в шахматах типовое начало, программирующее логический рисунок партии) получит широкое распространение. «Как бы это было» — так озаглавлен сборник рассказов В. Язвицкого. Что могло бы случиться, если бы резко замедлилась скорость света? Погибли бы гноеродные бактерии? Резко ускорилось вращение Земли? (А. Беляев «Светопреставление», «Нетленный мир», «Над бездной»). А если человек перестал бы ощущать боль? (А. Палей «Человек без боли»). Исчезло бы трение? (В. Язвицкий «Аппарат Джона Инглиса»). Трудно, конечно, сказать, чей пример оказался более заразительным — Циолковского или Уэллса, но, как бы то ни было, Циолковский первым из русских фантастов обратился к подобному приему.
В творчестве Циолковского новая отрасль русской литературы обеими ногами стала на строго научную почву. Тяготение русской фантастики с первых шагов к положительному знанию было сродни исследовательской устремленности русского классического реализма. Впоследствии это поможет ей сравнительно легко преодолевать авантюрно-детективные поветрия.
3«Роман в совершенно новом роде» зарождался в России как поэтический спутник науки и одновременно новая ветвь остросоциальной литературы. Но социальность и научность далеко не всегда объединялись. Начало века отмечено большим числом чисто технических утопий. Романов же, соединявших научно-технические предвиденья с социальными, почти не было.
Одна из первых попыток такого идейно-жанрового синтеза сделана была А. Куприным в «Жидком солнце» (1912). Интересовавшийся наукой и техникой издалека, Куприн на этот раз основательно знакомился с трудами выдающихся ученых и осаждал своего друга Ф. Д. Батюшкова вопросами: «…7) что делается с содержимым мешка газа, сгущенного до жидкого состояния, если это содержимое вылить на стол, на плиту, на снег, на ладонь… Все это необходимо вот для чего. Я хочу попытаться сгустить, — конечно, в рассказе — солнечный луч до газообразного состояния, а потом — до жидкого. Вероятно, такая мысль ерунда, но мне нужно внешнее правдоподобие». [36]
Правдивая обстановка лаборатории понадобилась, чтобы мотивировать социально-психологический сюжет. В «Жидком солнце» рассказана история утопической попытки осчастливить человечество. Герой повести сгущает солнечную энергию, чтобы запасти для людей свет и тепло на то время, когда Солнце начнет остывать, — во времена Куприна имела хождение гипотеза теплового угасания Земли (в России ее высказывал Д. И. Менделеев). Бескорыстный альтруист — автор открытия — разочаровывается в людях и бросает лабораторию. Механизм одного из баллонов с «жидким солнцем» забывают выключить. Колоссальный взрыв производит страшные разрушения и уничтожает ученого.
Грандиозность действия солнечной энергии живо напоминает картину ядерного взрыва. Куприн одним из первых в русской литературе задумался о влиянии крупных открытий на жизнь человечества, заговорил об ответственности ученого, развязывающего невероятные силы. Только прусский лейтенант способен обратить созидающую силу Солнца во зло, писал Куприн, верно предсказав небывалое до того применение науки для истребления людей в первой мировой войне.
Трудно поэтому согласиться, что в «Жидком солнце» Куприн лишь пародировал Верна [37]. He лишне вспомнить, что близкий Куприну по духу молодой Алексей Толстой в 1913 г. написал полуутопическую пьесу о войне России с Германией.
«Жидкое солнце» — наиболее зрелое фантастическое изведение Куприна. Оригинальный научный материал здесь естественно слит с гуманистической темой. В рассказе «Тост» (1907) этой плодотворной для фантастико-утопического жанра внутренней соотнесенности еще не было. Научный материал сводился к двум-трем штрихам, наудачу выхваченным из популярных ошибочных идей (превращение земного шара в гигантскую динамо-машину). На таком же уровне и представление Куприна о коммунизме — как об «анархическом союзе свободных людей». Физически прекрасным людям в купринском коммунизме скучно и пресно, они завидуют ушедшим временам жестокой борьбы.
В «Королевском парке» (1911) неуверенность в будущем переходит в откровенный пессимизм. Оба рассказа Куприна отразили неверие либерально-демократического крыла русской интеллигенции в созидательную силу революции. Реакция, наступившая после событий 1905 — 1907 гг., смела и без того путаные либеральные идеалы.
Толчком к «Королевскому парку» послужила, по-видимому, работа писателя над переводом стихотворения П. Беранже «Предсказание Нострадама на 2000 год» (1907). Куприна, активно искавшего новые формы, увлек «жанр» предсказания. Беранже предрекал падение тронов и торжество республики. Антимонархическая сатира Куприна в «Королевском парке», быть может, еще более зла. В Альфонсе Девятнадцатом, разорившем страну в угоду любовнице-актрисе и опустившемся до продажи иностранным шпионам планов собственных крепостей, читатель мог усмотреть намек на нравы двора Николая II. Но если у Беранже великодушие будущей республиканской Франции к безработным монархам сверкает искрами исторической иронии, то в рассказе Куприна заметна сентиментальность. Милость к поверженным самодержцам представлялась ему, по-видимому, пробным камнем нравственного содержания революции.
Несколько позднее мысль о добровольном отказе от власти появится в утопии Уэллса. Правда, в его романе «Освобожденный мир» (1914) королей и президентов вынудит к тому угроза существованию человечества: освобождение начинается с жесточайшей атомной войны. Нельзя не отметить чуткости, с какой фантасты предугадали и эскалацию средств разрушения, и кризис международной обстановки. Уэллс тоже идеализировал земных властителей, но он верил, что человечество в конце концов поймет прекрасную сущность мира, где больше не существует «моего» и «твоего», а только «наше». [38] Куприну же социализм представлялся в виде утробного благополучия: «Машина свела труд к четырем часам… Исчезли пороки, процвели добродетели. По правде сказать… все это было довольно скучно». Сытая дрема взорвалась в конце концов «радостным безумием» «заговоров, разврата и жестокого, неслыханного деспотизма», [39] в прах и пепел развеяны великие завоевания мировой культуры.
«Как видите, — обращался к читателю со страниц „Правды“ М. Ольминский, — возражения Куприна против короткого рабочего дня те же, что и у любого купца или фабриканта… Куприн не смог стать выше пошлостей, которые твердит самый заурядный буржуй». [40]
Автор мистических романов В. Крыжановская оправдывала свою аристократическую ненависть к бунту «черни» аргументами, очень близкими «Королевскому парку»: «Сокращение во что бы то ни стало (!) труда и вместе с тем увеличение заработной платы разве не стало уже лозунгом масс и целью, которой добиваются люди всеми дозволенными и недозволенными средствами?». [41] В романе «Смерть планеты» толпа, пораженная каким-то микробом разрушения, низвергает в пропасть тысячелетиями созидаемую цивилизацию. Осколки гибнущей культуры спасает аристократическая каста магов. На космических кораблях, нагруженных произведениями искусства, машинами и животными, они улетают на другую планету, оставляя гибнущую от каких-то таинственных сил Землю на произвол зла и безверия…
Демократ и реалист Куприн был, конечно, чужд этой воинственной реакционной мистики. Но он был далек и от рабочего движения, и от научного социализма. Его представления о социалистическом будущем были почерпнуты из ходячих обывательских мифов. В значительной мере эти мифы распространялись лжесоциалистическими утопиями.
Влияние псевдосоциалистической литературы на общественное мнение не следует недооценивать. Е. Аничков обращал внимание на причину популярности романа американца Э. Беллами «Взгляд назад» (в русском переводе «Через 100 лет»): "Широкой публике, которой не совсем доступны экономические выкладки, представлялась возможность составить себе (по этому роману, — А. Б.) представление об этом заветном коллективистическом обществе, где не будет уже роковой борьбы между трудом и капиталом. Мудрено ли поэтому, что роман Беллами продавался десятками тысяч экземпляров и приковывал к себе интерес не только одной передовой части общества". [42] Беллами рисовал механический обывательский рай, в котором сохранялось неравенство людей. Реакция оттого и давала «зеленую улицу» таким сочинениям, что они могли только оттолкнуть читателя, жаждавшего пришествия подлинно человечного общества.
