Весна Средневековья - Александр Павлович Тимофеевский
Можно с ходу назвать несколько сайтов, где процветает такая сложность, такая изощренность синтаксиса, где пишут вьющимися, ускользающими фразами, которые все тянут — ся на радость филологу, обрастая новыми придаточными, новыми оттенками чувств и смысла, чтобы в самый неожиданный момент вдруг оборваться на вздохе, на шутке, на крике, на умолчании. На явной грубости — как в лучших образцах изящной словесности. Откуда что берется? Возрождение письма, случившееся в Интернете, еще таинственнее, еще радостнее, чем новое слово «товарищ».
Ремонт. Дама из детства, отсидевшая свои десять лет при Сталине, говорила, что для нее три самых страшных слова — обмен, этап и ремонт. Это была, конечно, шутка, возможная только во времена относительно вегетарианские, когда этап остался в прошлом, а невинные обмен и ремонт надвигались со всей неотвратимостью. Шутка — тогда понятная: обмен с ремонтом, иначе, конечно, на свой лад, но тоже были крушением жизни, все приходилось начинать с чистого листа, мучительно заново. Шутка — теперь не понятная вовсе: отношение к ремонту чудесным образом изменилось. Из чего — то крайне тягостного он стал чем — то едва ли не радостным. Во всяком случае, все вокруг пребывают в ремонте: кто квартиру переделывает, кто дачу. И занимаются этим охотно, с видимым удовольствием.
Можно, конечно, все свести к различным лакам — краскам, дверям — ручкам и прочим великим приспособлениям, которые нынче всегда в ассортименте. Но не только в них дело. Ремонт больше не крушение жизни. Обмена вообще нет. Обмен жилья умер. И вместе с ним исчезла витавшая тень этапа. Из перемещаемых лиц мы сделались собственниками. У квартиры появилась история: первичная продажа, вторичная. Чистый лист уже не такой чистый. Он оброс документацией, и она неотменяема. У вашего дома было «вчера», значит, будет и «завтра». Он — часть порядка вещей. Здесь самое время перейти к последнему и главному слову — к родине.
Родина. Ее раньше не было. Была «эта страна», а из «этой земли», казалось, прут только поганки. Но прошли какие — то десять лет — срок для истории ничтожный, комический — и на ней возникли и человек с долгом, и дом с ремонтом, и ресторан с гражданским обществом, и всякая ужасная, прекрасная Турция, и вернулось слово «товарищ», и заблистал русский язык. И чистого листа нет, как не бывало. И кто все исписал — один Бог знает.
Рубенс. «Елена Фурман»
Милок
Широкие народные массы ездят в Италию за Моной Лизой и очень удивляются, что ее там нет. Как так, куда дели? Это не только русские, это все удивляются. Героиня Аниты Экберг из «Сладкой жизни», не совсем ширнармасса, но близко — голливудская звезда, — посмотрев на Рим с колокольни Ватикана, была раздосадована, не обнаружив там Кампанилы Джотто, которая во Флоренции. Почему во Флоренции, в какой такой Флоренции? Прекрасная Анита была права, это, в самом деле, недоразумение: шедевров должно быть до кучи и чтоб все в одной куче. Все бирки пусть рядом лежат.
Так Энди Уорхол завещал, так Лас — Вегас устроен. Так вообще современный мир устроен и популярнейший дешевейший тур Москва — Римини — Рим — Флоренция — Венеция — Сан — Марино — Римини — Москва. «Классическая Италия» называется. За неделю и каких — то у. е. три кита — три хита, готика, каналы, барокко, конечно, и не нужные никому Римини с Сан — Марино впридачу, все охвачено — флорентийская Кампанила нарисовалась аккурат посередине Рима.
В этот тур отправляются так называемые «все»: пытливые клерки разного возраста и достатка, читающие в дороге Акунина; скучающая влюбленная пара, посланная родителями томиться по музеям; тишайшие старички — интеллигенты, из самых бедных, их, наоборот, послали разбогатевшие дети — пусть съездят в свое Римини, они ж всю жизнь мечтали; дизайнер с угреватым в пятьдесят лет лицом и хвостом жидких седеющих волос, весь исполненный великолепного презренья; две дамочки с сумочками, теперь путешествующие вместе, в сорок три они выглядят на тридцать четыре, жизнь не сложилась, но удалась, и уже пятый год они куда — нибудь выезжают: то в Прагу, то на Мальту, то на Кипр, то в Анталию, а теперь вот в Италию. Магия бирки велика есть, и «все», не склонные в обычной жизни посещать по десять памятников культуры за день, послушно бредут из музея в музей, из церкви в палаццо и почти с неподдельным интересом выслушивают поучительную историю башни, которую кто — то когда — то построил, а затем, три века спустя, перестроил.
Такова «классическая Италия», таков север. Модные люди морщатся: их тянет на юг. Более всего озабоченные тем, чтобы не походить на «всех», они едут в Италию за аутентичностью, — не за Колизеем же ехать, в самом деле. Венеция? — вы сошли с ума — ею восхищаются бухгалтеры. Нет, модный человек стремится в глушь и, чем южнее, тем лучше, а если даже отправится на север, то непременно в какой — нибудь армянский монастырь, только простаки ездят в Италии по монастырям итальянским. А там, у армян, тишина и благолепие, и солнцем залитые пинии, и густой, горячий неколебимый воздух, и счастье холода внутри церкви, и нет ни маек, ни бирок, никакой суеты, и все кругом монофизиты, их здесь, как грязи, и тысячу лет ничего, ну ничего не менялось.
Это, конечно, некоторое преувеличение: у армян, как у людей, все меняется, и даже каждый день, монофизитов становится меньше, а любопытствующих больше, монастырь наполовину превратился в отель, который надо всем главенствует, в кельях — и впрямь самых подлинных, с каменной средневековой кладкой — давно выгородили ванную комнату, не то что бы слишком аскетичную: биде, фен, жидкое мыло, розовая пена, четыре звезды, знаете… И на неспешный многочасовой разговор с монахом о трансцендентном рассчитывать не приходится, монах сидит в Интернете, высматривая туриста, от которого кормится. Аутентичность — та же бирка, что твоя «Мона Лиза», такой же товар, как услуги венецианского гондольера, только продается он другому покупателю. На этого другого покупателя и был
