Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
«За литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих… преклонялась перед правдой народной, признавала идеалы народные за действительно прекрасные».
Народные идеалы далеко не однозначны и запечатлены не только, скажем, в фольклоре. Они, эти идеалы, трансформируются на разных витках времени и находятся в непосредственной зависимости от социально-общественных преобразований жизни. Однако каждый народ хранит в своей кладовой памяти и те из идеалов, которые можно отнести к категории вечных и неизменно прекрасных. Для русского народа такими вечными и неизменно прекрасными идеалами являются прежде всего нравственные качества человека: совестливость, доброта, честность, чувство товарищества и сострадания к ближнему. Именно эти качества составляют фундамент высшей нравственной позиции — патриотизма, беззаветной любви и преданности родной земле, Отечеству.
В книгах В. Юровских любовная привязанность к отчему, краю, прославление его неповторимой красоты продиктованы прежде всего высоким чувством патриотизма, истинной гражданской совестливостью и выстраданным пониманием добра, как неотъемлемой части народного образа жизни, народного идеала.
Одному из рассказов («Шумят тополя»), вошедшему в книгу «Журавлиные корни» (изд-во «Современник», 1979), В. Юровских предпослал эпиграф-строфу из стихотворения Н. Рубцова:
Там в избе деревянной,Без претензий и льгот,Так, без газа, без ваннойДобрый Филя живет.
Надо сказать, что все без исключения деревенские герои В. Юровских живут пока еще «без газа, без ванной» и, пожалуй, «без претензий и льгот», но это вовсе не значит, что они довольнешеньки своей неустроенностью. Нет, просто они наделены той мудрой терпеливостью, которая издревле свойственна русскому землепашцу, глубоко понимают, что течение жизни не всегда меняется с нашими желаниями в соответствии… По крайней мере, в тех местах, где они проживают, толковать о каких-то благах цивилизации попросту преждевременно, однако жизнь их не назовешь уныло-однообразной, а тем более застойной.
Что же тогда позволяет им радоваться жизни, чувствовать ее праздничный дух?
Односложного ответа тут не дать. Да писатель нигде и не стремится открыто оповещать об истоках праздничного жизнелюбия, но прочитаешь тот или иной рассказ о незамысловатом житье-бытье селянина и ловишь себя на мысли: а ведь автор и в изображение горестных моментов жизни земляков всегда привносит празднично-светлый луч очарования чудом жизни, и этому веришь. Веришь потому, что автор убежден в добросердечии, душевной отзывчивости людей труда, превосходно знает помыслы и чаяния их, поэтому и берет на себя смелость рассказывать с той безыскусной правдивостью, которая исключает даже малейшие сомнения относительно их оптимизма.
Вот, например, повесть «Пустая изба». Событийная канва ее не изобилует конфликтами, нет в ней «интригующих» беллетристических ходов (рассказывается о посещении героем своей пустующей избы, в которой не живет, но с которой у него связано много жизненных воспоминаний), однако повесть не воспринимается как элегическое произведение и только, хотя В. Юровских здесь тоже, к сожалению, не избежал некоторой сентиментальности «воспоминательной» прозы. Вдумчивый читатель, полагаю, увидит в повести все же нечто большее, чем лирические воспоминания о пережитом, а именно: в судьбе Ивана Васильевича, сохранившего, несмотря на фронтовые контузии, молодой задор жизнелюбия, признает он частичку того, что составляет сердцевину народной жизни с ее несуетливой основательностью и памятливостью к добру прошлого и непременным стремлением приумножить семена доброты в будущем. Этот же вдумчивый читатель и в первую очередь житель деревни, полагаю, признает в обрисовке характеров повести верность натуре и психологическую точность…
Разные поколения сельских тружеников узнают что-то близко-знакомое для себя, прочитав книгу В. Юровских «Журавлиные корни». Те, на чью долю выпало с оружием в руках защищать Родину от фашистских полчищ, с сочувствием отнесутся к «приключениям» Филиппа и Василия, поехавшим в город торговать мясом («Шумят тополя»), поймут и, наверное, простят вдове Офимье тоску по мужской ласке («Ефимка и Офимья»), будут солидарны с убежденностью героя рассказа «Дедушка», заявляющего с полной ответственностью: «Да разве за награды мы воевали? Да разве есть у кого из фронтовиков обида, что не всех страна отметила орденами и званиями… Все герои, кто воевал и честно трудился в тылу. Землю ведь родную отстаивали, мать Родину. А какой же сын, если он не сукин сын, будет требовать от матери награду лишь за то, что он се защитил и остался живой. Тогда чем же и как же отблагодарить погибших?..»
Те же, кто хотя и не видел огненного пекла, но был очевидцем его смертоносного дыхания в тылу, не останутся равнодушными к пронзительно-правдивым воспоминаниям героев рассказов «Толстые шти», «Березовый сад», повести в рассказах «Журавлиные корни»… А молодое поколение сельчан, полагаю, найдет много созвучного своему мирочувствованию в таких рассказах, как «Лосиный глаз», «Скворчиная деревня», «Сон земли».
Особо хочу выделить произведения В. Юровских, раскрывающие нерушимую привязанность человека к отчему краю, к родине (рассказы «Земляки», «У отца» и опять же повесть «Журавлиные корни»), — в них особенно ярко проявляется самобытность лирического дарования писателя, его завораживающая рассказовая мускулистость речи.
…Иронизировал до поры до времени Федор («Земляки»), когда «читывал… как иные рвутся навестить свою деревню и места, связанные с детством и юностью», полагая, что «блажат люди». Но неожиданно нашла подобная «блажь» и на самого Федора, когда он волею судьбы расстался с родной деревней и поселился в городе, и это вполне естественно для всякого, чья память не засорилась мишурой обыденности, в чьем сердце не погасло пламя благодарности к тому островку земли, на котором сделаны первые шаги к людям, с помощью которых постигалась азбука жизни. И поэтому ничуть не сентиментальными представляются чувства Федора, когда он, оказавшись в родных краях, благоговейно умиляется угору и черемуховым колкам, высвисту соловья и «перебиравшей чужие голоса синегрудой варакушки», крикам коршуна и бегу испуганного зайчишки. Ведь для Федора все видимое и слышимое — не простое любование окружающей природой, а воскрешение в памяти целого отрезка жизни, прошедшей как раз среди этой природы.
«Угор запомнился Федору как что-то шибко важное для жизни, как отец — хозяин и опора. Ушел на фронт отец, а угор остался и не дал им погибнуть: обогревал и кормил их, кормил корову и овечек. И даже, допустим, не станет села — угор был и будет всегда, был и будет нужен людям. Кор-ми-лец…»
Иные воспоминания охватывают героя рассказа «У отца», тоже приехавшего погостить в родную деревню. Здесь в центре внимания — вдовья судьба женщины, у которой война отняла право на личное счастье. Характер Настасьи Семеновны (в деревне ее зовут Сорокой, несправедливо вкладывая в эту кличку обидный смысл), многие годы ждущей большой, настоящей любви, выписан с щемящей правдивостью и искренним авторским сочувствием при всей вроде бы безалаберности этой женщины (ей уже под шестьдесят, а она все еще ищет молодых женихов).
Но не все односельчане благосклонно относятся к причудам Настасьи Семеновны, некоторые открыто осуждают, а женщины раньше и нередко «позорили-костили» ее, ревнуя к своим мужьям, хотя и в молодые годы Настасья не разлучила ни одной семьи, сумела вырастить дочурок и без мужской опоры, в которой ох как нуждалась всю жизнь. И можно вполне понять такие горестные рассуждения автора: «Как-то быстро и стыдливо схоронилась по уголкам ребячьей памяти нужда военная, но постоянно знобит мое сердце обида и боль за тех женщин, которые так и не дождались своего достойного, природой отпущенного и фашистами отнятого женского счастья. Жжет мою совесть такая обида и за Настасью, пусть в ее горькой доле нет ну ни капелечки моей вины — вины того восьмилетнего парнишки, что вместе со всеми юровчанами провожал, еле крепя себя от крика и горючих слез, здоровых и сильных мужиков и парней — дружков моего дяди Вани…»
Да, формальное «соблюдение» житейских норм, наверное, еще не дает нам права на безоговорочное осуждение людских оступок — тут требуются большие духовно-нравственные усилия и смелость самоанализа — к этому призывает нас В. Юровских, защищая «непутевую» Настасью Семеновну…
У В. Юровских нет беллетристических сочинений в чистом виде, то есть все, о чем он пишет, либо пережито им самим, либо увидено с такого близкого расстояния, когда всякая условность, приемы домысла не только не являются обязательными, а, напротив, излишними, обнаженно искусственными. Писатель полагает, что окружающая нас действительность настолько богата художественными элементами, что «улучшать» ее при помощи фантазии нет необходимости. Это, однако, не означает, что В. Юровских придерживается фактографического принципа, — прочитав любое его произведение, убеждаешься, что оно создано настоящим художником-творцом, зорким поэтом.
