Сергей Костырко - Простодушное чтение
Законы жанра? Ирония, сарказм, парадокс? Да. Конечно. Я понимаю. Поднимаю руки: нелогичен – потому как, беседуя с вами, уважаемый читатель, я все равно поостерегусь использовать в качестве интеллектуального перчика фигуру вашего умершего отца. Или вашей утонувшей дочки.
Ну а насчет того, что нынешним поколениям до лампочки, чего там в Освенциме было, я, может (хотя очень надеясь, что ошибаюсь), тоже соглашусь. Может быть, действительно, Серегин не знает (про Геродота, Ветхий Завет, Августина и Игнатия Богоносца знает, а про Освенцим – почему-то нет). И, может, действительно, у нынешних Освенцим воспринимается просто риторической фигурой из осточертевшего гуманистического агитпропа. Но мне-то, читателю, до этого какое дело?!
О политкорректности по-русски
В одном из эссе Александра Агеева в сетевом «Кроносе» сценка: отец говорит сыну, заправь постель, а сын, честно и чисто глядя в глаза отцу, спрашивает: «А зачем?». Ситуация не столько комичная, сколь трагическая. Тупиковая. Сын действительно не понимает, зачем. Плюс к этому – вполне понятное, естественное, более чем доступное: не хочется. Лень. Этого сочетания достаточно: объяснить невозможно, заставлять глупо.
Или. В Москву на встречу с читателями и поклонниками приезжает группа высоколобых петербургских писателей из претендующего на интеллектуальную продвинутость издательства «Амфора», со своим манифестом. В манифесте среди прочего сказано: хотим вернуть себе право называть пидора пидором, а негритоса негритосом. Можно было бы, конечно, порадоваться за ребят и их город – есть, значит, у нас места, где политкорректность уж настолько может достать человека! Но не получается. Потому как Петербург, откуда приехали гости, в смысле политкорректности, как бы это помягче выразиться… короче, Москве не уступает. Можно было бы предположить, что молодые люди на улицу не выходят, телевизор не включают, книг и газет, издаваемых сегодня, не читают, это бывает, все-таки – писатели, не читатели. Но уж не настолько же дезориентированы в сегодняшней российской реальности, чтоб не заметить частоту употребления слова «пидорас» сначала на «патриотических» митингах, а теперь уже и в публичном лексиконе вполне как бы респектабельных политиков. Ну а уж насчет борьбы с «негритосом» (и шире – со всеми этими чурками и жидами, инородцами, короче), так тут ребята, надо сказать, сильно опоздали, этот фасончик уже давно носят, целая индустрия трудится, обслуживая старинную забаву.
Нет, я, конечно, понимаю, что молодым людям кажется, что они очень интеллектуалы, очень крутые и спасают культуру. Потому как признают «неразрывный симбиоз четырех начал: Логоса, Бахуса, Эроса и Марса», дорожат «непринужденностью артикуляций, простотой жестов и широтой порывов», отстаивают «преимущество бифштекса с кровью перед морской капустой», а также уверены, что «смягчение нравов, о котором мечтала эпоха Просвещения, вне всякого сомнения, произошло. Вслед за ним наступило и размягчение».
Ну и что делать, слушая и читая подобное? Плакать? Смеяться? Объяснять молодым людям? Но они вообще-то не такие уж и молодые, все больше – мужи зрелые (это только петушиный задор их манифеста может навести на мысль о молодости и неосведомленности).
Нет, можно, конечно, поёрничать, изумленно восхищаясь: ну надо же?! – вот какая, оказывается, страшная угроза грозит всей нашей культуре: размягчение ее, посредством всеобщего смягчения нравов. Можно уже в другой тональности задать вопрос, а в чем, собственно, они видят катастрофическое смягчение нравов сегодняшней России? А можно поиронизировать над взрослыми вроде как людьми, кокетничающими позой утомленных изнеженностью западноевропейской жизни интеллектуалов; вспомнить из русской классики: «В Европе одеваются, у нас – рядятся». Можно задаться вопросом, а не есть ли игры в борьбу с гуманностью и политкорректностью в современной России проявление как раз вот этой размягченности мозга.
Можно, конечно. И поспорить можно, и поиронизировать. Только себе же дороже. Тут лучше подумать и осмотреться. Ситуация гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. И серьезность ее нисколько не отменяется тем обстоятельством, что этот конкретный «манифест» питерских писателей – проблема самих «манифестантов». Что самой культуре по большому счету до этого дела не должно быть. Потому как «философская» культура их манифеста на уровне своей первичной интенции лишена культуры в принципе, она обескураживающе элементарна и утробна. Да и нового тут особенно ничего нет – подобные идеи сегодня излагаются и еще более кудряво, сошлюсь хотя бы на текст Серегина про гуманизм в «Новом мире» и на обсуждение этого текста.
(Правда некая легкая как бы конфузливость все-таки ощущается в манифесте «Амфоры» (может, какие-то остатки «петербургского» мешают ребятам окончательно «опроститься»), я имею ввиду употребление «западных» понятий «эпоха Просвещения» «политкорректность», тут ведь можно было бы и попроще, – московские «молодые» интеллектуалы, например, не стесняются, гордо носят имя борца с «говённой интеллигенцией» В. И. Ленина.)
Но, повторяю, на самом деле тут есть над чем подумать, ну хотя бы для того, чтобы сформулировать ситуацию, в который мы все оказались. Питерские литераторы тут ни при чем. Они просто выразили то, что носится в воздухе. И только. Их манифест просто сформулировал некую реально существующую ситуацию, и интересен он здесь только как симптом.
…Перетолковать содержание этого манифеста как: «Долой лицемерную вежливость, да здравствует открытое хамство!» нельзя. И не потому, что это будет некорректным, отнюдь, это вполне корректно – манифест этот, по сути, явление идеологии, а не эстетики. Но подобное прочтение питерского манифеста будет понятно и справедливо только для определенного круга людей. И, боюсь, достаточно ограниченного, исключающего значительную часть молодых из нынешнего поколения. Тут проблема критериев и – шире – языка, на котором мы общаемся. Беда, как мне кажется, не в «глубинной инфантильности» новой формации интеллектуалов, привычно путающих душевную развитость и эстетическую культуру с развитым навыком оперирования культурными символами. Беда в уровне самой культуры их чувствования культуры и – шире – культуры взаимодействия с жизнью.
То, что я имею в виду, очень легко сформулировать, и при этом трудно понимать. Я имею в виду самое простое – утрату языка, на котором мы могли бы разговаривать. Это во-первых. И во-вторых, детскую гордыню, с которой мы отучились помнить, что мир всегда больше и сложнее нашего о нем представления и что любая мысль (если она мысль) всегда сложнее и богаче буквального словарного значения слов, с помощью которых мы ее выражаем.
Ну, скажем, откуда нам знать, что происходит в сознании западного человека, когда он произносит слово «политкорректность». Что из нашего реального жизненного опыта, давало бы нам право судить о нужности или ненужности политкорректности. И как понять, что имеет в виду, сказавший, например, такое: борьба западного интеллектуала с политкорректностью больше всего похожа на борьбу глубоко религиозного человека с феноменами «духовной практики», что, возможно, это проявление инстинкта самосохранения культуры, защищающейся от замены культурными муляжами? Для этого нужен хоть какой-то реальный опыт чужой для нас с вами жизни. Ну а нам-то откуда его взять? Нам и до «духовной практики» не дотянуться – сужу об этом по апломбу, с каким наши новообращенные, застрявшие как раз на уровне «духовных практик», говорят о своем религиозном мироощущении.
Или. Очень трудно, почти невозможно объяснить подавляющему большинству соотечественников, что такое, например, либеральные ценности, если у нас либерально-демократической партией называется партия Жириновского. Это все равно что разговаривать о любви с человеком, уверенным, что слово «любовь» – это ханжеский эвфемизм слова (и, соответственно, понятия) «трахаться» (в другом, параллельном варианте – эвфемизм слова «блуд» или «растление»). Ну и так далее.
И в случае с манифестом мы, похоже, имеем дело не столько с эпатажем, сколько с искренним непониманием, а зачем, собственно, постель заправлять, лицо умывать, бельишко, прошу прощения, менять регулярно, ширинку застегивать после. Мы обязаны здесь предположить, что в основе этого манифеста лежит естественное стремление к соответствию внутреннего с его внешними проявлениями. Действительно, чего придуриваться, давайте, наконец, будем такими, какие мы есть на самом деле. С какой это стати мы обязаны… ну и т. д. А какие мы?
Последнее время «культовыми» явлениями культуры становятся как раз те, где происходит опускание некоторых понятий культуры до уровня массового понимания их. И здесь симптоматичен сам уровень этого понимания.
Скажем, понятие «патриотизм». Поиски художественного образа, в котором он стал бы доступен обществу, в котором соединилось бы сознание сегодняшнего «рафинированного» художника и «масс», привел в конце концов к фильму «Брат-2». И это явление знаковое. Оказалось, что само понятие патриотизма может жить в нашем обществе реальной жизнью только как гордость своей особостью, отделенностью, противостоянием всем остальным (тем же негритосам, хохлам, евреям и проч.), а уже в этой особенности особо ценится крутость, звероватая «широта» и «простота», то есть, мы в патриотизме мы способны ценить только уровень биологического родства. Гордое «Мы – русские!» из уст бордюрной шалавы на вопрос (он же – констатация) чистенькой культурненькой американки «Вы бандиты?» – это балабановский вариант михалковско-александровского гимна для «народа». И народ принял. Даже «патриотическая» печать поприветствовала. Фильм, снятый для «братков», стал «народным шлягером». Игры режиссера в интеллигентский стёб принимать всерьез глупо – они выглядят жалко и отчасти комично: кому, собственно, автор там кукиш в кармане показывает?
