Николай Добролюбов - Стихотворения Ивана Никитина
Удачные стихи нередко попадаются у г. Никитина; но это большею частью – комбинации из нескольких удачных стихов других поэтов; потому особенного впечатления они не производят. Впрочем, лучше других, то есть более обнаруживают внутренней работы, стихотворения: «Ах, у радости быстрые крылья», «Ах ты, бедность горемычная», «Ехал с ярмарки ухарь-купец», «Пахарь», «Соха», «Нищий»{22}. Последнее – едва ли не лучшее в книжке. Вот оно все:
И вечерней и ранней пороюМного старцев, и вдов, и сиротПод окошками ходит с сумоюХриста ради на помощь зовет.Надевает ли сумку неволя,Неохота ли взяться за труд, —Тяжела и горька твоя доля,Бесприютный, оборванный люд!Не откажут тебе в подаянье,Не умрешь ты без крова зимой, —Жаль разумное божье созданье,Человека в грязи и с сумой!Но беднее и хуже есть нищий:Не пойдет он просить под окном;Целый век, из одежды и пищи,Он работает ночью и днем.Спит в лачужке на грязной соломеБогатырь, в безысходной беде,Крепче камня в несносной истоме,Крепче меди в кровавой нужде.По-смерть зерна он в землю бросает,По-смерть жнет, а нужда – продает;О нем облако слезы роняет.Про тоску его буря поет…
Хорошо также по своей основе стихотворение «Ехал с ярмарки ухарь-купец», хотя рассказ поэта показался нам слишком холодным и даже вычурным. Дело в том, что ухарь-купец задумывает в хороводе, при всем честном собранье, соблазнить девушку; та в стыде рвется от него, но отец и мать, прельщенные деньгами купца, сами ему помогают. Вот конец стихотворения:
Звездная ночь и ясна и тепла,Девичья песня давно замерла.Шепчет нахмуренный лес над водой,Ветром шатает камыш молодой.Синяя туча над лесом плывет,Темную зелень огнем обдает.В крайней избушке не гаснет ночник,Спит на печи подгулявший старик,Спит в зипунишке и в старых лаптях,Рваная шапка комком в головах.Молится богу старуха жена;Плакать бы надо, – не плачет она.Дочь их красавица поздно пришла,Девичью совесть вином залила…Что тут за диво? И замуж пойдет…То-то, чай, деток на путь наведет!Кем ты, люд бедный, на свет порожден?Кем ты на гибель и срам осужден?
В этих стихах, разумеется, г. Никитин не мог уберечься от обычных своих фиоритур и мировых вопросов, вовсе нейдущих к делу. Что делать? Это его слабость, утвержденная в нем нынешним состоянием нашей поэзии. Но нам кажется, что, имея в своем распоряжении богатый запас подобных впечатлений и наблюдений над жизнью и дошедши в своей мысли до известной степени смелости и широты воззрений, г. Никитин хорошо сделал бы, если бы посвятил все свое дарование, каково оно ни есть, на разработку этого запаса, на воспроизведение тех живых образов, из которых выработались лучшие его воззрения. Как бы ни слабы выходили его изображения, но все-таки это будет несравненно лучше, живее и проще, а следовательно, и поэтичнее, нежели удачнейшие копии с наилучших подражаний картинам природы, написанным нашими талантливейшими поэтами… Пусть отложит г. Никитин в сторону всякую мысль о силе своего «пластического» таланта: в нем нет этой силы, да и сожалеть об этом очень много не стоит. Пластика в поэзии – роскошь, прихоть, аксессуар; поэтам, ничего не имеющим, кроме пластического таланта, мы можем удивляться, но удивляться точно так же, как блестящему виртуозу, которого все достоинство состоит в искусном преодолении технических трудностей игры… Дело поэзии – жизнь, живая деятельность, вечная борьба ее и вечное стремление человека к достижению гармонии с самим собою и с природой. Давно замечен разлад человека со всем окружающим, и давно поэзия изображала его. Но причины разлада искали прежде то в таинственных силах природы, то в дуалистическом устройстве человеческого существа, и сообразно с этим поэзия разрабатывала внешнюю природу и психологический антагонизм человека. Теперь более простой взгляд входит в общее сознание: обращено внимание на распределение благ природы между людьми, на организацию общественных отношений. Во всех науках поэтому разработывается понятие об обществе; поэзия (в обширном смысле) тоже давно взялась за этот предмет: роман, создание нового времени, наиболее распространенный теперь изо всех видов поэтических произведений, прямо вытек из нового взгляда на устройство общественных отношений, как на причину всеобщего разлада, который тревожит теперь всякого человека, задумавшегося хоть раз о смысле своего существования. В лирике нашей мы видели до сих пор только начатки и попытки в этом роде; но отсюда вовсе не следует, чтобы новое содержание поэзии было недоступно для лирики или несовместно с нею. Нет, оно рано или поздно овладеет всей областью поэзии; оно одушевит собою и лирику, но только несколько позднее. Вслед за открытием, что человек мучится и томится, увлекается и падает, подымается и веселится – не от власти темных сил и неизбежной судьбы и не от того, что в нем сидят два противные начала, а просто от большей или меньшей неправильности общественных условий, под которыми он живет, – вслед за этим сознанием необходимо должно было последовать изучение всех общественных неправильностей. Для такого изучения прежде всего оказался весьма удобным роман и вообще эпический род; вместе с тем и драма, прежде имевшая своей задачей раскрытие психологического антагонизма, также подверглась существенному изменению и под влиянием новых воззрений превратилась тоже в изображение общественных отношений. Теперь очередь за лирикой: она давно уже порывается в ту же область, то прямо избирая эпический сюжет для маленького стихотвореньица, то пытаясь воспевать чувства, возбужденные в душе известными явлениями общественной жизни. Но все это пока еще довольно слабо, потому что поэты наши считают почему-то нужным сторониться от общественной деятельности, повторяя вслед за Пушкиным:
Служенье муз не терпит суеты{23}.
Критики, зараженные слухами об эстетических теориях, поддерживают их в этом убеждении, уверяя, что, когда идет ломка и перестройка общественного здания, тогда поэт должен быть ни при чем, ибо он рожден не для житейского волненья и пр. … Но само собою разумеется, что слабость лирики нового содержания происходит вовсе не от увещаний эстетиков, а просто от того, что еще в обществе никакой существенной ломки и перестройки нет, а идет только изучение и изучение. Когда же изучение приведет наконец к чему-нибудь, когда действительно придет возможность какой-нибудь переделки в общественных нравах и отношениях, тогда, конечно, посреди рабочих практиков не преминет явиться и энергический лирик с поэтическим словом одушевления и ободрения.
А теперь пока мы должны хоть мало-помалу привыкать к сознанию бесплодности фантазерства и малярства в современной поэзии, должны не пропускать без внимания хоть тех несовершенных попыток, в которых сказывается возможность для нее нового содержания. В этом отношении нам любопытны были и опыты г. Никитина, тем более что они относятся к той части общества и к таким положениям, которые составляют самую важную задачу и жизни, и науки, и литературы современного общества.
Сноски
1
мировая скорбь (нем.). – Ред.
Комментарии
1
И. С. Никитин начал печататься в 1853 г.; его первым печатным произведением было стихотворение «Русь» («Воронежские губернские ведомости», 1853, № 47, стр. 283–284).
2
Первое Собрание стихотворений И. Никитина, изданное в Воронеже, вышло в 1856 г. С этого времени его стихотворения стали появляться в столичной печати: в «Отечественных записках», «Русской беседе», «Библиотеке для чтения» и других журналах.
3
См. рецензию Н. А. Добролюбова: «Кулак. Поэма И. Никитина» («Современник», 1858, кн. VI; без подписи).
4
Речь идет о рецензии Н. Г. Чернышевского на первое издание стихотворений И. Никитина, опубликованной в апрельской книжке «Современника» за 1856 г.
5
Первые две строфы первой редакции (1854) стихотворения «Полно, степь моя, спать беспробудно…».
6
Пятая строфа этого же произведения.
7
Из стихотворения Никитина «Война за веру» (1854).
8
Из стихотворения Огарева «Когда встречается со мною…» (1842).
9
Цитируются стихотворения: Пушкина «На холмах Грузии…» (1829), Лермонтова «Журналист, читатель и писатель» (1840), Фета «В долгие ночи…» (1851), Огарева «Домой я воротился очень поздно» (1850).
10
Добролюбов цитирует стихотворение Н. Щербины «Нимфа вьюги».
11
Из оды Державина «Фелица» (1782).
12
