Дмитрий Мережковский - Данте
Нет никакого сомнения, что Франциск отшатнулся бы с отвращением и ужасом от «ангельского хлеба» Дантова «Пира» и предпочел бы ему «скотскую пищу — траву и желуди». Кто же прав, Данте или Франциск? или оба не правы? Это все еще не решенный и даже не услышанный в Церкви вопрос. Может быть, и Данте его не решил, но первый, или один из первых, услышал.
К Данте, в «Пире», ближе св. Франциска «почти божественный дух» Аристотеля, ingegno quasi divino. — «Жизни нашей учитель есть Аристотель».[822] Если так, кто же Христос? «Я есмь путь и истина и жизнь», — кажется иногда, что это мог бы сказать в «Пире» Аристотель, а не Христос. Мнение Аристотеля для Данте — «как бы вселенское, католическое учение Церкви, quasi cattolica opinionе».[823] Если оно не выше Евангелия, то рядом с ним.[824] К «Аду» и здесь ближе «Пир», чем это кажется на первый взгляд. Внутреннее зодчество «Ада» — усиление казней по нисходящим кругам — соответствует не Нагорной проповеди, а «Этике» Аристотеля. Очень знаменательна в устах Вергилия ссылка на Аристотелеву — Дантову «Этику»:
Или не помнишь ты тех мудрых слов,Какими Этика твоя определяетТри состояния души, враждебных Богу?[825]
Не только, впрочем, у грешного Данте, но и у святого Фомы Аквинского, великого столпа католической Церкви, — тот же уклон мысли — от Христа к Аристотелю.[826] Здесь, может быть, отшатнулся бы св. Франциск Ассизский и от св. Фомы, с таким же ужасом, как от грешного Данте.
Сторожу земного рая в Чистилище, самоубийце Катону, говорит Виргилий о Данте:
Свободы ищет он, — сколь драгоценной, —Ты, жизнь отдавший за свободу, знаешь.[827]
Вечно будет людям памятна «жертва несказанная суровейшего подвижника свободы, Марка Катона… Чтобы в мире зажечь к ней любовь, он лучше хотел умереть, чем жить рабом».[828]
— «О, святейший дух Катона! кто посмел бы о тебе говорить?»[829]
— «В ком из людей образ Божий явлен больше, чем в Катоне?» — скажет Данте, в «Пире», забыв о христианских святых и подвижниках так, как будто никогда никакого христианства и на свете не было.
Первого учителя безбожного и богопротивного знания, Аверроэса, обличавшего «Трех Обманщиков», Моисея, Христа, Магомета[830] и «лаявшего на Господа, как бешеный пес»,[831] Данте увидит, вместе с Орфеем, Эмпедоклом, Сократом, Сенекой и другими великими учителями древности, в ясной области Лимбов, Элизиуме святых язычников:
Там, на лугу, зеленом и цветущем,Мужи с медлительным и важным взором,В чьих лицах был великой власти признак,Беседовали в сладкой тишине.[832]
Церковью осужденный за ересь ученик Аверроэса — Антихриста, теолог Сигер Брабантский (1226–1284), начал первый учить в Париже, на улице Соломы, близ Сорбонны, где Данте мог слышать его, — о двух несоединимо-параллельных путях Веры и Знания, доказывая в блестящей игре силлогизмов, что бытие Бога, загробную жизнь, Искупление и прочие святейшие истины веры он вынужден принять, как христианин, но должен отвергнуть, как философ.[833] Данте увидит его в четвертом небе Солнца, в сонме великих учителей Церкви, рядом с обличавшим его в ереси, св. Фомой Аквинским; тот на него Данте и укажет:
То пламя вечное — душа Сигера,Который зависть в людях возбуждал,Когда учил на улице Соломы,Глубоким истинам в искусных силлогизмах.[834]
B той же игре силлогизмов не менее искусный игрок, «один из черных херувимов», мог бы напомнить Сигеру и ученику его, Данте:
…А я ведь тоже логик, —Ты этого не знал?[835]
Наша природа человеческая в корне зла, потому что искажена первородным грехом, — учит св. Августин. «Наша природа человеческая в корне добра, la nostra buona natura», — учит, вместе с ересиархом Пелагаем, злейшим врагом Августина, Данте в «Пире», где как будто нет вовсе ни первородного греха, ни ада, ни дьявола, а следовательно, как будто нет и Искупления.[836] Вся природа, не только человеческая, но и стихийная, — такая же «Милосердная Дама», Donna pietosa, для Данте, как и наука о природе, философия. Только в «Чистилище», превратится эта «Милосердная Дама» в беспощадную, «Каменную», Donna pietrosa, — в «древнюю ведьму». Сирену-обманщицу:
«Я — сладостно поющая Сирена,Манящая пловцов на ложный путь,Кто полюбил меня, тот скоро не разлюбит.Так чар моих могущественна власть!»Еще уста поющей не сомкнулись,Когда явилась мне Жена Святая, —Беатриче — Вера, обличительница ложного Знания, —И, разодрав ей спереди одежду,Мне показала чрево той нечистой,Откуда вышел смрад такой, что я проснулся.[837]
В благоуханиях Пира уснул, — проснулся от смрада в Аду.
«Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь», учит Евангелие (Лк. 17, 14); путь пространен и врата широки, — учит Пир. Кажется иногда, что Данте хочет здесь, освободившись от ада и чистилища, прямо войти в Рай Земной, о Рае Небесном вовсе не думая.
«В зрелом возрасте „человек должен раскрыться, как благоухающая роза“,[838] а в старости благословить пройденный путь… Смерть наша да будет безгорестна… Как спелое яблоко падает с ветки само, не будучи сорвано… так душа должна отделиться от тела безболезненно».[839]
Dies irae, dies illa — этого грозного напоминания Данте не слышит, на светлом Пире Знания, — услышит в темном аду Веры.
Что вкушается на пире, — «ангельский хлеб», или амброзия Олимпийских богов, или огненная пища титанов, или то волшебное, на кухне ведьм приготовленное снадобье, которое даст или не даст Фаусту, человеку и всему человечеству, вечную молодость, — это решит будущее; а пока ясно одно, — что начатый у Данте «пир» до наших дней продолжается, и что если бы довести до конца то, что соблазняет Данте в «похоти знания»: «будете, как боги», — то этим концом была бы наша воля к познанию, как «воля к могуществу». — «Духом божеской, титанической гордости возвеличится человек… и явится Человекобог. Ежечасно побеждая, уже без границ, всю природу волею своею и наукою, человек… будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных», — предскажет этот желанный или страшный конец веселого Дантова пира Достоевский;[840] а за пятнадцать веков до него св. Августин уже предсказал: «Чем я хотел уподобиться Тебе, Господи, хотя бы превратно? Не тем ли, что мне было сладко преступать закон… и, будучи рабом, казаться свободным… в темном подобии всемогущества Божия, tenebrosa omnipotentiae similitudine?»[841]
Кажется, и Данте иногда предчувствует, какой бедой может окончиться Пир. Сколько бы ни убеждал он себя, ни обманывал, что Параллели вместо Креста, — два рядом идущих, несоединимых пути, Вера и Знание, — не зло, а добро, установленный Богом закон, — в этом разделении, раздирании души между двумя правдами, двумя целями, земной и небесной, — вечная мука его — внутренний ад: «мука эта была для меня так тяжела, что я не мог ее вынести».[842]
Кажется, он и сам иногда понимает, что слишком удобная «двойная бухгалтерия» — двоеволие, двоедушие, — «служение двум господам», есть «низость», vilta. «Сердце мое соглашалось на это… но, согласившись, говорило: „Боже мой, что это за низкая мысль!“» [843]
Может быть, Данте чувствует себя, в иные минуты, одним из тех «малодушных», ignavi, не сделавших выбора между Богом и диаволом, которые казнятся в преддверии ада, хотя и легчайшей, но презреннейшей казнью.
Они принадлежали к злому сонмуТех Ангелов, что не воссталиИ не были покорны Богу,Но были только сами за себя.Отвергло небо их, и ад не принял…Их мир забыл, и милосердье Божье,И правосудие равно их презирает.[844]
Может быть, в такие минуты мука Данте, тягчайшая, — самопрезренье.
«О, какие это были муки моего рождающего сердца, какие вопли. Боже мой!.. Этого никто не знает, кроме Тебя», — мог бы сказать и Данте, как св. Августин. — «Я искал Тебя, Господи, как только мог; я хотел понять веру мою… и очень устал»… — «Боже мой, единственная надежда моя, услышь меня, не дай мне изнемочь в поисках моих, от усталости и отчаяния… дай силу искать Тебя до конца. Ты один видишь силу и немощь мою; исцели немощь, укрепи силу. Ты один видишь знание мое и неведение… Я стучусь, — отвори! Дай мне знать Тебя и любить!»[845]
