Дмитрий Мережковский - Данте
этот завет Качьягвидо, великого Дантова предка, исполнили оба: если бы даже хотели, то не могли бы не сказать правды, хотя бы и в виду костра; та же у обоих «душа мятежная», alma sdegnosa, «дух возмущенный», — начало всех «противлений», «протестантств», в вечном смысле.
Нынешние католики, кажется, слишком уверены, что если бы Данте жил во дни Лютера, то кинул бы его в огненный гроб ересиархов. Может быть, и кинул бы, но почтил бы в аду так же, как Фаринату:
Он поднялся из огненного гроба,С лицом таким надменным и спокойным,Как будто ад великое презреньеЕму внушал.
Много общего между Данте и Лютером, но больше все-таки разделяющего, все по той же, главной для них обоих, линии «протестантства» — «восстания», в вечном смысле этого слова.
Лютер восстает на Римскую церковь извне, Данте — изнутри. «Наша война не с плотью и кровью… а с духами злобы». С духом Римской церкви воюет Данте, а Лютер — с плотью и кровью: так же мало страдает дух Римской церкви от бешеной брани его, как дьявол — от брошенной в него чернильницы. Только одно отрицание старого — обращенное к Церкви, голое «нет», — у Лютера, а у Данте — «нет» и «да», отрицание старого и утверждение нового. Лютер побеждает Римскую церковь только частично и временно; а если бы победил Данте, то победа его была бы вечной и полной. Тихое восстание Данте страшнее для Церкви, потому что не внешне, а внутренне мятежнее, революционно-взрывчатей буйного и шумного восстания Лютера.
Данте — «протестант» и «католик», опять-таки в вечном смысле этого слова: «христианин Церкви Кафолической, Вселенской». Лютер — только протестант. Если идея Церкви потухнет в умах после Реформации, то потому, что в уме самого Лютера она уже начала потухать: Церковь для него только «община». Греческое слово: Ekklesia, в Евангельском подлиннике, он переводит религиозно и исторически-неверным немецким словом: Gemeinde, «община», — опустошая понятие Церкви, как «Тела Христова» — полноты «Наполняющего все во всем» и сводя все глубокое в этом понятии к плоскому, четырехмерное — к двухмерному (Еф. 1, 23). Вот почему в Протестантстве-Реформации будет множество «общин», «церквей», но Церкви не будет.
Лютер логически-правильно думает о Римской Церкви; Данте в ней живет, путаясь в противоречиях, как в «диком и темном лесу», selva oscura, selvaggia; но жизнь больше логики. «Папа — Антихрист», это легко сказать тому, кто о Римской церкви думает, но трудно тому, кто в ней живет. Может ли быть Церковь без папы, и что она такое сейчас — «помойная яма» или «Святейший Престол», — этого Данте не знает наверное и, может быть, не хочет знать, от страха и муки за церковь. Он судит пап, но не папство; как бы ни были грешны те, это для него свято.
Видя папу Адриана V на том уступе Чистилищной Горы, где очищается грех скупости, жалко поверженного лицом на землю, связанного по рукам и ногам не плотскими узами, Данте падает перед ним на колени.
«Что так тебя повергло?» — он спросил,И я в ответ: «Ваш сан, Отец Святейший!»[795]
Папу Бонифация VIII, злейшего врага своего и Господня, после жалкого и страшного «сидения» в Ананьи, где французский холоп, Чьяра Колонна ударил железной перчаткой по лицу восьмидесятилетнего старца,[796] — Данте жалеет и прощает:
Я вижу, как в Ананьи входит знамяФранцузских Лилий; вижу вновь Христа,Плененного в наместнике своем;Я вижу, как вторично Он осмеян,И уксусом и желчью напоен,И меж разбойниками распят.[797]
Этого Лютер не мог бы сказать, но не потому, что был свободнее, мятежнее, «революционнее», чем Данте, а потому, что меньше чувствовал трагедию Церкви и меньше понимал, что для явления Вселенской Церкви нужно не Преобразование-Реформация, а Переворот-Революция.
Данте чувствует вопрос о Церкви в сердце своем и в сердце мира, как впивающееся жало. Как человек в агонии не знает, хочет ли страдать, чтобы жить, или не жить, чтобы не страдать, так не знает и Данте, хочет ли он быть или не быть в Римской церкви; любит ли ее или ненавидит;
мать ли она или мачеха: Тело Христа или тело Зверя. Кто никогда не был в такой агонии, кто старой церкви так не любил и так за нее не страдал, тот никогда не войдет в Новую Церковь.
Нет у Воинствующей Церкви большейНадежды, чем он, —
слышит Данте из уст Беатриче.[798] Мог ли бы он, не будучи глупцом, этому поверить и не почувствовать, какая ответственность падает на него с этою верою? Или Беатриче ошибалась? Много как будто было у Церкви больших надежд, чем Данте? Нет, не ошиблась: с каждым днем надежд все меньше, а величие Данте растет, так что скоро не будет в самом деле у Церкви большей надежды, чем он.
Выйдя из Чистилища, Данте входит в Рай Земной.
И взор в меня вперив, сказал Вергилий:«Пройдя огонь, и временный и вечный,Того предела ты достиг, мой сын,Где зрение мое уже бессильно…Так будь же сам себе вождем отныне…И от меня не жди ни слов, ни знаков.Свободен ты и здрав в своих желаньях…Вот почему тебя я надо всемКороною и митрою венчаю».[799]
Что это значит, объясняет сам Данте, в «Монархии», там, где, говоря о власти императора в будущей Всемирной Империи, вспоминает слова Аристотеля: «властвовать должно тому, кто всех превосходит умом» («ум» значит здесь, конечно, «дух»).[800] Но лучше объясняет Откровение (20, 6):
Будут (победившие с Агнцем) священниками Бога и Христа, и будут с Ним царствовать.
Это и значит: будут увенчаны «короной» императоров и «митрою» пап.
Мы теперь, через семь веков, могли бы знать то, чего не знали современники Данте: нищий, изгнанный, презренный людьми, приговоренный к смерти, но уже венчанный двойным венцом — «короной и митрой», — Данте имел большее право быть духовным вождем человечества, чем все тогдашние папы и императоры. Это могли бы мы знать, но не хотим, и все еще Данте изгнан и презрен, в наши дни, как в свои. Но если надо будет людям, чтобы спастись от второй Великой Войны — второго Потопа, уже не водного, а кровавого и огненного, войти в ковчег новой Вселенской Церкви, то, может быть, поймут они, что самый близкий и нужный им человек — тот, кто один из первых вошел в нее, — Данте.
XI. ДВА ИЛИ ТРИ?
Что такое «первородный грех»? Бунт человека против Бога, заключенный в «похоти знания», libido sciendi, по глубокому слову Августина. Этому учит Церковь и еще до Церкви учила незапамятно-древняя, седая мудрость Вечной Книги:
Бог заповедал человеку, говоря: от всякого дерева в раю ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь… И сказал Змей жене: нет, не умрете; но откроются глаза ваши, и будете как боги.
Эту мудрость Вечной Книги Данте забыл или недостаточно помнит, решая вопрос о том, как относится Знание к Вере. «Знание есть последнее совершенство нашей души и высшее для нее блаженство»,[801] — учит он, предпочитая бытие вторичное, отраженное в познании добра и зла, жизни и смерти, бытию первичному, в победе добра над злом, жизни над смертью, и соглашаясь на тот соблазн первородного греха — «похоть знания», — который погубил Матерь Жизни, Еву:
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла его и ела. (Быт. 9, 16; 3, 4–6).
Это и значит: «Высшее блаженство для человека в знании», — не в самом бытии, а в его отражении; не в том, чтобы человеку быть в Боге, а чтоб «быть, как Бог». «Эти люди, как боги, elli son quasi dei», — говорит Данте о людях, достигших высшего знания.[802]
Знание и Вера, в первоначальном согласии, подобны двум близнецам в одной колыбели. Каину и Авелю. Но, выросши, Каин восстает на Авеля, Знание — на Веру, в братоубийственной распре. Будет ли когда-нибудь распре положен конец, совершится ли великое чудо примирения воскресшего Авеля с убившим его Каином, — нового, верующего Знания — с новою, знающей Верой? Этот вопрос, не только не разрешенный, но и не услышанный святыми в церкви, грешным Данте, первым, услышан и поставлен в миру, в двух книгах: в «Пире» и в «Комедии», или точней, в «Пире» и в «Аде», или еще точнее, где-то между «Адом» и «Пиром».
Как ни трудно поверить, что «Пир» одновременен «Аду», — это несомненно. В 1308 году кончен «Ад», а «Пир» начат между 1306 и 1308 годами: следовательно, обе книги пишутся вместе.[803] В 1291 году, вскоре по смерти Беатриче, когда появляется «Жалостливая Дама», Donna pietosa, будущая «Прекрасная Дама Философии», — Данте изменяет первой любви своей к Беатриче для этой, второй. Та же измена повторяется и в 1307 году, так что шестнадцати лет любви как не бывало: точно проснувшись от страшного сна — Ада, он все начинает сызнова, с того же времени и места, когда и где заснул: снова выходит из «темного леса, selva oscura, столь горького, чтo смерть немногим горше» (теми же почти словами говорится в обеих книгах, об этом исходе в «Пире»:[804] «Ты заблудилась, душа моя», tu… se smarrita anima nostra;[805] и в «Аду»:[806] «Верный путь был мною потерян, la via diritta era smarrita, „я заблудился“»; снова видит озаренную солнцем «блаженную Гору», dilettoso monte,[807] — самодовлеющее, от веры освобожденное знание. В эти дни Данте «покинул теологию», — скажет сын его, Пьетро, в истолковании Ада.[808] «Теологию покинул» это и значит: покинул Беатриче, — Вере изменил для знания.
