Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Итак, Москва, мечтавшая некогда стать Третьим Римом, стала, не изменяя мессианской идее, средоточием внимания всего мира. Туда двинулись те, кого остроумно назвали политическими паломниками: «интеллектуалы, гоняющиеся за политическими утопиями»[372]. Это было в определенной степени предсказано М. Булгаковым, наблюдавшим в 20-х числах января 1924 года очередь к гробу Ленина, в очерке «Часы жизни и смерти» (II. С. 373–378)[373].
2
Для писателей, оставшихся в России, писать о Москве в начале 20-х годов и далее значило засвидетельствовать свою лояльность. Это в первую очередь становилось актуальным для тех литераторов, которые не были ранее москвичами, а съезжались в Москву после окончания Гражданской войны.
Как правило, в их интересах было, чтобы в заново выстраиваемой литературной биографии начисто отсутствовало все то, что они писали и печатали в течение 1919-го — первой половины 1920 года на юге России, в Сибири или где-либо еще. Множество бывших петербургских литераторов направились из разных углов России не домой, а в новую столицу, и именно в ней стали обживаться (О. Мандельштам, С. Ауслендер, Ю. Слезкин, М. Козырев). В Москву влился мощный южнорусский десант — одесситы, чья литературная биография всерьез началась только здесь (И. Бабель, Ю. Олеша, В. Катаев, И. Ильф и Е. Петров), а также немало киевлян (М. Булгаков, С. Кржижановский; К. Паустовский перевелся в Московский университет еще в 1914-м, но окончательно переехал в Москву — после странствий периода Гражданской войны — в 1923-м). Более сложный биографический рисунок: Ефим Зозуля (которого современная критика сравнивала со знаменитыми французскими писателями) родился в Москве, подростком жил в Одессе, в Лодзи, с 1914-го по 1918 год — в Петрограде; «1919 год провожу в Киеве, — уклончиво, как и большинство современников, сообщает он в автобиографии. — <…> В августе 1919 г., перед наступлением Деникина, переезжаю в Москву, в которой живу посейчас»[374]. Эта уклончивость — черта большинства автобиографий тех лет, собранных москвичом В. Г. Лидиным. А. Соболь, точно обозначая биографические факты 1904–1917 годов (с начала работы в революционных кружках), о дальнейшем пишет весьма обобщенно: «После Октября — скитания по России»[375]. Пильняк, окончивший Московский Коммерческий институт: «Годы революции я прожил в Коломне, много разъезжал по России»[376]. Булгаков в автобиографии 1924 года, сообщая, что родился и учился в Киеве, «в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием», дальнейшее обобщает таким образом: «В начале 1920 года я бросил звание с отличием и писал. Жил в далекой провинции и поставил на местной сцене три пьесы»[377]. В более поздней автобиографии он напишет: «Путешествуя по Северному Кавказу в 1919–1921 гг. …» Это — о времени службы в качестве военного врача в Добровольческой армии (в которую Булгаков пошел по мобилизации через месяц после того, как Е. Зозуля покинул Киев) и начале литературной работы в «белых» газетах. Понятно, что характерной чертой новообразованной московской литературной среды стала нелюбовь к встрече с теми, с кем пришлось провести в одном городе 1918–1920 годы — нередко «по разные стороны баррикад» (особенно это относилось к таким городам, как Киев, где власть менялась многократно).
Особый поток составили литераторы, приехавшие из Западной и Восточной Сибири и с Дальнего Востока (В. Зазубрин — автор «первого советского романа» «Два мира», 1921; Л. Мартынов, А. Фадеев) или из глубинной Средней России (например, Л. Гумилевский — из Саратова). Коренные москвичи, такие как Андрей Белый, В. Брюсов, Б. Пастернак, А. Чаянов, С. Заяицкий, О. Савич, остались в меньшинстве, особенно после 1922 года, когда Москву, и без того лишившуюся многих, покинули люди, очень заметные уже и в ее послеоктябрьской жизни, покинули либо насильственно («философский пароход» — Н. Бердяев, М. Осоргин), либо вынуждаемые обстоятельствами (Б. Зайцев, П. Муратов). Культурное лицо города, литературная среда формировались заново.
Петроград/Ленинград, если говорить уже о времени, начавшемся после грандиозных изъятий — смертей, расстрелов, отъездов, ссылок и высылок, оказался в первой половине 20-х годов гораздо более однородным (или менее пестрым), чем Москва. В него не приезжали отовсюду — толщу послеоктябрьской литературной среды составили петербуржцы (М. Зощенко, К. Вагинов, Л. Лунц), а также приехавшие до революции учиться в Петербургский университет (Ю. Тынянов) либо в Петербургский политехнический институт (Б. Житков, Е. Замятин, Л. Добычин), в том числе и успевшие закончить обучение до 1917 года. Позже в бывшую столицу вливались главным образом начинающие литераторы: К. Федин, Н. Заболоцкий, Вс. Иванов (в 1924 году переехавший в столицу), В. Каверин, Н. Олейников, Е. Шварц.
Сочетание усилий тех, кто тайно надеялся продлить петербургскую традицию, и тех, кто хотел освоить ее на свой, новый манер, создало впоследствии ленинградский вариант прозы советского времени.
3
Москва как советская столица оказалась в совсем иных отношениях с другими городами страны, нежели Петербург в Российской империи. Зафиксируем лишь один из аспектов.
Возвратившись в мае 1923 года в Москву после недолгой поездки в Киев, М. Булгаков пишет три очерка. В первом, описывая въезд в столицу, сразу декларирует: «Ровно в шесть утра поезд вбежал под стеклянный купол Брянского вокзала. Москва. Опять дома. После карикатурной провинции без газет, без книг, с дикими слухами — Москва, город громадный, город единственный, государство, в нем только и можно жить» (2. С. 295). Зафиксировано одно из довольно быстро проявившихся последствий Октября — духовное обескровливание провинции.
В пореформенной России, особенно начиная с 1880-х годов, в каждом губернском городе и в немалом количестве уездных непременно были: своя газета, нередко не уступавшая ни по оперативности информации, ни по качеству театральных и литературных обзоров столичным «Биржевым ведомостям» или «Речи»[378], неплохая библиотека, постоянно пополнявшаяся, приличный театр, народные дома, где шла качественная общеобразовательная и просветительская работа, собрания, игравшие роль клубов, и т. д. Это были, в терминологии Н. К. Пиксанова, «культурные гнезда». После революции все это было последовательно разрушено декретом о печати, запретившим «буржуазную прессу», циркулярами Наркомпроса об изъятии «монархической» и «религиозной» литературы из фондов библиотек. То, что пришло на смену, не имело и не могло иметь необходимого качества да и
