Анатолий Луначарский - Том 4. История западноевропейской литературы
Чтобы понять то, что происходит в природе, человек берет объяснение и краски из своего обихода. И оказывается, что боги, то есть звезды, луна, солнце, ветер, гром, — любят, ссорятся, жадничают, отнимают друг у друга то или другое, заключают союзы друг с другом, — так же, как и люди. Но каждый раз как человек эту материю переносит на небо, она выигрывает в грандиозности и в прочности.
Миф берет за основу жизнь людей, — женитьбу, рождение человека, смерть и погребение его. Но если все это рассказывается о богах, то есть о светилах, бурях, облаках, которые изображаются как высшие существа, то все это принимает необыкновенный блеск; одно дело, если какой-нибудь согражданин-дикарь рассердился и кого-нибудь поколотил, другое дело, если это событие приписать грому и рассказать, как и за что он сердится и кого, рассердясь, колотит. Тут получается грандиозная картина: какой-то великан в гневе расщепляет дубы.
В поколениях рассказы о явлениях природы превращаются в сказки об астральных, морских и воздушных существах. Поколения рождаются и умирают, проходит десять и двадцать и сто поколений, нравы совершенно изменяются, а предание-миф передается из поколения в поколение. Постепенно нравы «богов» начинают во всем отличаться от нравов живых людей, совпадая только с забытыми нравами предков.
Очень интересно, что когда историческая школа теории литературы сменила систему мифологической школы, ей довольно легко было доказать, что все эти мифические существа и их действия, в дошедших до нас вариантах, можно легко подвести под исторические события. Можно доказать, что Илья Муромец не только громовый бог, но что это, может быть, и реальная личность. Миф постоянно сочетался с историческими фактами. Какой-нибудь певец-сказитель рассказывает исторический факт. Он плохо его знает и не умеет его рассказать художественно по-своему. Он заимствует черты из старых мифов, на каждом шагу в историческую действительность вставляет миф, так что в его рассказе история почти исчезает и остается почти один только миф. Это мы видим в «Песни о Роланде», в «Калевале», в «Илиаде», где историческая действительность переплетается с астральным мифом. Была, конечно, борьба греков с малоазиатскими городами; но в основе «Илиады» лежит, несомненно, также и небесная история о похищении красавицы-солнца, — обычный зимний миф.
Миф опускается на землю по мере того, как новое верование, выдвигаемое новым общественным строем, вытесняет верования старые. Старые поэмы, которые соответствовали определенному жизненному укладу, перестали удовлетворять людей. Литература, представляющая собой цикл старых мифов, перестает быть предметом веры. Эти поэмы-мифы продолжают рассказывать, но уже без веры — просто, как сказку. Почти всякая сказка, если покопаться в ней, оказывается мифом. Например, всем известная сказка о Красной Шапочке. Красная Шапочка — это солнце, волк — это зимняя тьма, которая поглощает солнце. Когда-то это был великий миф о том, как тьма поглощает солнце и как затем солнце снова выходит из тьмы (Красная Шапочка из брюха волка). А ныне сказку о Красной Шапочке рассказывают и не вспоминая о том, что в основе здесь лежит астральный миф. И таких примеров много.
В первобытные и древние времена литературу творит жрец или специалист-рассказчик, певец, аккомпанирующий себе на каком-нибудь музыкальном инструменте. Жреческий класс, естественно, вплетает в мифы свою тенденцию. Певец тоже тенденциозен. На греческом примере это особенно ясно. Припомните описание Гомера, как слепой старец или калека, которые не могут работать и не могут бороться в боях, делаются песенниками, приходят, садятся у очага какого-нибудь вельможи и поют ему о предках и о былых боях5. Если бы они стали петь что-нибудь неприятное для этого вельможи, вельможа их выгнал бы вон. И певец свою песню приспособлял к этой аудитории. Он должен был волей-неволей проводить интересы известного класса.
Кроме того, наряду с литературой, носящей на себе печать идеологий господствующих классов, существует обычно изустная литература общественных низов, на которой влияние господствующей идеологии значительно меньше. Часто бывает так, что в этой литературе по-иному передается тот же мотив, который существует и в литературе, создаваемой жрецами, певцами и писателями.
Конечно, проводить интересы низшего класса бывает довольно трудно. Однако отражение этих интересов встречается в литературе всех почти эпох.
Возьмем для примера интересные былины об Илье Муромце. Они были сначала былинами дворянского сословия6, но затем в крестьянской избе Олонецкой и Архангельской губерний, несколько преобразились и получили даже как бы революционный характер. Князь Владимир приобрел там довольно неприятные черты, а княгиня Апраксеюшка уже прямо сукой называется. Илья начинает с маковок церквей и дворцов кресты состреливать, производит анархический переворот, заставляет правительство идти на серьезные компромиссы с этим разбушевавшимся крестьянским сыном. Если спеть так у князя — певца в тюрьму бросят. Но поскольку эта песня у крестьянина поется, хозяину приятно: Илья Муромец — мужицкий сын — в княжьи хоромы привел Соловья Разбойника, и когда тот свистнул посвистом, то все бояре на карачках поползли.
Тут проявилась тенденция низовой литературы.
Возьмем миф о том, что Брама создал жреца из своей головы, дворянина из груди, купца из своего живота, а из рук и ног — рабочий класс, которому приходится работать на других7. Великий греческий философ Платон советовал преподавать эту легенду, увековечивающую существующий строй, как истину, во всех школах8. На этом примере в грубой форме видно то, что сознательно или бессознательно проводится во всей литературе классового общества. Мифы истолковывались с целью воспитать общество так, чтобы воля всего общества совпадала с волей тех, чью классовую сущность данный миф выражает.
Здесь мы имеем уже перед собой идеологию, организацию идей, как известную силу, направленную для определенных целей. Литература всегда имеет такой характер, — иногда сознательно, иногда полусознательно.
Сказка как будто не имеет такого воспитательного значения. Русский народ говорит: былина (быль, старина) рассказывает о том, что несомненно было. Сказительница Кривополенова. например, ни за что не поверит, что не было тех людей, о которых она поет. Здесь нельзя ни одного слова изменить, — «из песни слова не выкинешь», тут все правда. А сказку можно как угодно рассказать. «Сказка — байка», рассказывается она для забавы, для того, чтобы весело было, и никакого другого значения не имеет. Это — литература развлекающая. Можно сказать, что развлекающая литература, литература, которая заключается в сочетании слов, присказок, имеет характер, роднящий ее с художественной промышленностью. Когда рассказывают сказку «про белого бычка», когда говорят красивые присказки, какие-нибудь припевы, то это просто игра слов и это похоже на вышивку, на резьбу, это похоже на узор, на золотистую, черную и красную кайму, какой украшают деревянные изделия где-нибудь в Нижегородской губернии. Сказка? складывается для того, чтобы порадовать разум, как орнамент радует глаз. Литература же мифическая имеет воспитательное, серьезное, важное значение, к ней относятся благоговейно.
Но иногда в какой-нибудь сказке «правда слышится». В веселой литературе мы находим стремление в скрытой форме высказать сатиру. Например, такую сатиру мы видим в «Рейнеке-Лисе» и других поэмах-баснях о животных. Обыкновенно к такому методу прибегает слабейший, когда он хочет высмеять сильнейшего. Такой прием мы видим, например, у Щедрина: он языком побасенки, вымысла высказывал сатиру и на царизм, и на попа, и на барина, и т. д. Но такие образцы слияния литературы серьезной и литературы развлекающей — только своеобразные и интересные исключения.
Бывают времена, когда господствующие классы бессильны создать идеологическую литературу. Но если класс или эпоха имеют великие идеи, великие чувства, для которых нужно приобрести адептов, они сейчас же для этого используют литературу.
Таким образом, в некоторых случаях искусство переходит в орнаментализм, в котором форма съедает содержание, в другом, прямо противоположном случае содержание настолько могуче, что прорывает форму, так что область формы иногда даже недостаточно используется. Мы займемся главным образом литературой идеологической, которая имеет своей целью повлиять на общество, призвать его к негодованию против какого-нибудь явления или, напротив, к любви, к самопожертвованию и т. п.
Идеологическая литература насквозь пропитана определенными классовыми тенденциями. Это не значит, однако, что каждый литератор сразу может быть отнесен в определенную клеточку и о нем можно сказать, что он отражает интересы и мнения такого-то класса; литератор может стоять на рубеже нескольких классов и групп, он сложен. Можно ли, например, сказать о Тургеневе, что он представитель дворянства? Нет, это будет очень неточно. Типичное дворянство его времени было крепостническое, а он был антикрепостником, либеральным дворянином. Этого мало. Каким влияниям подвергался Тургенев? Влиянию новых классов, влиянию только еще пробуждающейся народнической интеллигенции, которая тянула его в свою сторону. Мы знаем Тургенева как одного из немногих тогдашних людей вообще, и тем более бар, которые считали, что развитие буржуазии, развитие капитализма в России чрезвычайно полезно и что без развития капитализма и буржуазии Россия не двинется вперед. Вернее будет сказать, что он, будучи выразителем лучшей части дворянства, в известной мере отражал потребности и запросы передовой тогдашней буржуазии и старался в то же время идти более или менее навстречу разночинцам. Он вовсе не был выразителем всего класса дворянства и только дворянства; известно, что в огромном большинстве русские дворяне ненавидели Тургенева. Но оторвать его от дворян и сказать, что он не выражал настроений дворянства, было бы тоже неправильно: он насквозь пропитан дворянской средой и в описаниях этой среды, усадеб и усадебного быта достигает наибольшей выразительности.
