Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко
Фраза «сделать аккредитацию» прозвучала просто-таки зловеще. Пытать будут, решил я.
– А чего ему делать, – пожал плечами Ефрем Набатников, глядя на меня безразличными глазами, – я его знаю.
– Тем более, – обрадовался Стрелков. – Забирай и поработай.
Я понял, что меня просто спихивают с рук и что Стрелкову сказать мне нечего за отсутствием ясности в оперативной обстановке, а может, это было тайной и я рано явился, а Борис, как всегда, поспешил. В общем, тысяча причин помешали мне пообщаться с Игорем Ивановичем и составить о нём ясное представление.
– Есть! – лихо ответил Ефрем Набатников и скомандовал мне: – Пошли!
Я вежливо сказал: «До свидания», оглянувшись на Стрелкова, и двинулся следом.
– Стойте! – окликнул меня Стрелков. Я замер, покрывшись мурашками. – Документы и аппаратуру заберите, – и пододвинул их мне.
Стрелков посмотрел на меня, я посмотрел на него, и мы друг друга поняли. Я подумал, что не надо делать людей умнее того, чем пророчат обстоятельства, он просто делал своё дело, не заглядывая шибко вперёд.
Это потом его все хаяли, а вначале всё было хорошо, вначале вообще никто ничего не понимал: ну повстанцы, ну добровольцы. А кто их разбудил и организовал? Начинать всегда трудно. Для этого нужен особый тип людей. Вот они и появились: Лето и Шурей, девушки-снайперы. А над всеми стоял – Стрелков.
– Всего доброго, – с облегчением сказал я, забирая свои вещи.
Он не ответил. Письмо Сапожкова так и осталось лежать в конверте. Видно, пресса Стрелкова интересовала в последнюю очередь. Не до этого было – вдалеке всё настойчивей бухало и гремело.
– Здорово! – Ефрем Набатников, который шёл впереди, развернулся и обнял меня за стенами кабинета. – Приятно увидеть своего человека.
Я начал что-то припоминать. Кажется, сразу после того, как установилась первая весенняя погода, Ефрем позвонил мне прямо из электрички и сообщил, что едет в Славянск. «Воевать?» – спросил я тогда. Но он, похоже, и сам не знал зачем. Должно быть, с тех пор он и числился на бандеровском сайте «Миротворец» в «Списке боевиков и наёмников в Донецкой области».
– А Юз кто такой? – спросил я, следуя за ним по гулкому коридору.
– Это мой позывной. Я теперь заместитель Стрелкова. Везёт мне! – он полез за пазуху, вытащил свой талисман – золотой жетон со своими инициалами Е. Н. – и благоговейно поцеловал его.
Он всегда и везде демонстрировал свой талисман, напуская на себя таинственный вид, особенно когда был пьян, и уверял, что если бы не этот жетон, он бы сейчас с вами или со мной, или ещё с кем-нибудь водку уже не пил бы. «Почему?» – по наивности спрашивали многие. «Потому!» – важно отвечал он, и его можно было объехать разве что только на кривой кобыле, а я понимал, почему: потому что Россия. И кто ближе к ней встанет, тот и главный. Вот какие были поначалу дела. Это потом уже армия появилась, вначале было именно так: кто врос прочнее корнями, тот и главный.
Николай СМИРНОВ. Из записок Горелова (продолжение)
Декабрь
7
Дом старый, кладка на пожелтевшем известковом растворе, между сводчатыми окнами второго этажа и по углам – кресты из клиновидного кирпича; когда-то отапливался он горячим воздухом по трубам, вделанным в стены, – теперь все нарушено, перегорожено на клетушки, и здесь, наверное, в самой маленькой из них, от печки уцелела белая изразцовая стена с медным, заботливо начищенным душником. Крючком на этот душник зацеплена деревянная вешалка с белым Ольгиным платьем. Она сидит за столом. Мне кажется, что платье теплое, я, забываясь, потрогал его. Ольга, слушая меня, недоуменно и угадывающе поглядела на этот жест, и я чувствую, что он ей почему-то понравился. Она привыкла, что это не печка, всего лишь стена, холодная, гладкая, со смутными бликами теней, а я теряюсь здесь, в ее спальне, осязание мое даже вздрагивает, когда я, заговорившись, взмахну рукой или неловко повернусь на стуле. Господи, была бы за окном зима, кутила бы вьюга между важных, останистых сугробов, как бы радуясь, долго брел я, слушая скрипы своих шагов, желая возвратиться домой как можно позже. Нет, там настывшая, почти могильная глина под ногами, усаженная кое-где редкими, нескладными, как пауки, снежинками. И рыскает, ударяясь в каменные стены, грубый, темный ветер, и до города, кажется, добираться мне целую вечность. Я от этого так непроизвольно и встал, и дотронулся до изразцов, до платья. Но увидел ее взгляд и стал торопливо перелицовывать в шутки то, чем был пригнетен до встречи с ней, с Ольгой, и то, о чем я думаю, что ожидает меня за дверями ее игрушечного от старинности дома: шаги у загустевших от стужи луж, и хмурые лица в автобусе, и каменный холодильник города с угрюмо вклинившимися во тьму огнями…
Я у нее всего лишь второй раз, а уже говорю теми, моими, помеченными словечками, какие употребляем мы с Кашининым, и тем же юморком пытаюсь сгладить их кособокость, обнаружившуюся вдруг здесь, у изразцовой стены.
А Ольга слушает серьезно, губы ее полуотверсты внимательной, приободряющей меня улыбкой.
–Так мне эта жизнь надоела, ну, хоть караул кричи, или волоса на себе драть начинай! – нажимаю я на волоса и радуюсь, что Ольга заметила это. – За девяносто рублей в месяц должен я каждый день почти в шесть часов вставать, пять минут есть, пять одеваться и пять собираться, и бежать к трамваю, потом к автобусу, а потом – от и до – заниматься ненужной мне работой, говорить с ненужными мне людьми. Придёшь домой, то да сё, туда посунешься да сюда, сделаешь что по хозяйству, а уж нет времени – надо спать…
Она опять улыбнулась, как мне кажется, понимающе, но и как-то загадочно, и слегка наклонила темно-русую, лучистую от яркого света голову… Она будто бы понимает мои стрекозящие, наугад сказанные слова глубже меня и приживляет к ним что-то свое. Мимолетное или давнее? – вдруг загорается ревнивый вопрос во мне. И уже не первый раз так бывает, когда она отводит, задумавшись, глаза, и я пытаюсь охватить ее мыслью всю со стороны, понять причину моей робкой восторженности. Она, наверно, ждет, когда я уйду, уже пора прощаться, потому и опустила глаза. Зачем я так долго, так глупо сижу здесь, и разве, действительно, мне смешно вспоминать о той, разъедающей душу, унылой мнительности: день прошел бесцельно, и завтра будет то же, что сегодня. «Ах, ты, собака!» – закричит не проспавшаяся кондукторша. Лезут люди в автобус, глаза вылуплены, друг друга открыто толкают. Еще какую-то ниточку, которой тайное в этих людях, самое
