Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001
Вышла замуж — не потому, что пора. Нет, он ей тогда нравился. И он нравился, и его отец, раздобревший, под старость ставший знаменитым архитектор, всегда веселый, вполне довольный собой, ироничный дядька. Нравились до безумия его друзья, седые, часто волосатые художники: от них пахло дорогущими одеколонами и — травой… Мать его умерла рано, отец с тех пор так и не женился, довольствуясь гаремом из молоденьких девушек, которые вились вокруг него. И нравилось то, что он не брал у отца ни копейки. Он все сделал сам… сам сделал себя, так и не сумев закончить университет. Нравилось: он был спокойный, он так легко и уверенно водил свою «девятку», у него — тогда! — была такая завораживающая улыбка…
А потом она научилась его ненавидеть.
Он купил «мерседес». Это было уже после квартиры. После квартиры, но до ремонта — это важно. Цэ-класс, два-и-восемь, почти экстрим, дерево, люк, навороты — а ремонт он свалил на нее. Он просто уехал, у него были дела. Но тогда ей это нравилось — бригада аккуратных хохлов мгновенно сделала все, что он требовал, даже убрала мусор. Она варила им борщ и обживала эту, новую для себя территорию. Они ели свинину, вежливо благодарили и уходили. А потом приехал он. И ее поразил, тогда еще впервые, его взгляд: холодный, расчетливый. «О’кей, малыш. Это порядок. Надеюсь, порядок будет и дальше».
Он никогда, нет, никогда не лгал ей. «Я обожаю тебя, котенок. Вот, смотри. — И он бросил на стол ключи с характерной эмблемой: золотой лев встал на дыбы. — Я так люблю тебя…»
Они праздновали окончание ремонта, за столом были его друзья и ее институтские подруги; все зааплодировали.
В этот момент она ненавидела их всех.
Два комплекта ключей упали почти ей в тарелку. На них был лев, и о, как она ненавидела этого льва! На нее смотрел муж, подтянутый, аккуратный, с его такими ухоженными тонкими руками — ах, этот маникюр! — белоснежные зубы, тихая улыбка… Ей казалось, что это улыбка идиота.
Он никогда не бил ее.
Он никогда, ни при каких обстоятельствах не повышал на нее голос.
Она возненавидела его — именно в тот момент, когда ключи с золотым львом упали на стол рядом ее тарелкой. Она научилась ненависти и, одновременно, зависти: она завидовала этой суке Ирке, которая вышла замуж за обычного лоточника… этой Маринке, у нее Мишка врач, живет на зарплату, но ведь живет! А ее муж, едва привыкнув к новому для себя месту жительства, стал читать Конфуция. Он устроил себе отдельный кабинет, он загромоздил его книжными полками и принялся перемежать Шопенгауэра с Ирвином Шоу. Он купил себе старинный письменный стол, старинную лампу, он купил себе трубку.
Скоро ему исполнилось тридцать. «У тебя такой милый львенок, — говорил он про ее машину, — почему ты ездишь на такси?» В доме пахло «Амфорой». Он приобрел странную привычку — прежде чем прийти к ней в постель, он тщательно чистил зубы и обрызгивал себя одеколоном. Она тонула в запахе — это был дорогой запах, и в ней росла ненависть.
Она научилась ненавидеть его тело. Это было тонкое, без капли жира, мускулистое и удлиненное тело. Это были тонкие, сильные пальцы, их ласки, способные довести до безумия монахиню, — ее они доводили до рвоты. На этом теле не было лишних волос, ни одного. Оно было гладкое, как поршень, движущийся в одном из шести цилиндров его «мерседеса»; уверенное в себе, почти мальчишеское, но в то же время мужское тело… о, как она ненавидела его! Она научилась ненавидеть звуки, доносящиеся из ванной, — звуки, свидетельствующие о том, что он скоро войдет в спальню, мягко опустится рядом с ней и начнет шептать все те глупости, от которых у нее заранее болит голова. Он будет тыкаться в нее носом, он станет гладить ее своими мягкими пальцами… О нет!
Скоро он понял. Нет, он не стал закатывать истерик или требовать объяснений — он стал ночевать в своем кабинете. Теперь он приходил к ней только тогда, когда визиты друзей и деловых партнеров вынуждали его принять на борт не менее полукилограмма коньяку — а ничего другого он не пил. Он делал свое дело с максимальной деликатностью. Он целовал ее — пару раз он даже пытался вызвать ее на «на разговор». Он был честен. От этой честности ее тошнило. И именно тогда ей стали сниться сны.
Однажды, поднявшись с их огромной постели, он спросил у нее:
— Господи, ну почему? Ведь ты даже не хочешь говорить…
Она не сказала ему ни слова. Боль, волной ударившая ей в спину, не имела никакого значения. Ей уже снились сны.
Сперва ей приснились крылья. Запах пришел позже, позже на несколько ночей — острый, пряный запах, совершенно незнакомый ей ранее, поглотивший ее — да, он пришел позже, а сперва были крылья. Огромные черные крылья, они накрыли ее и понесли куда-то далеко; восторг, страх, страсть — сразу же, в тот же миг, словно и не было всех этих лет. Она летела. Она проснулась — дело шло к рассвету, а летом рассвет так спешит. Рядом спал он, округло вздымалось его светлое плечо, привычно пахло двухсотдолларовым Запахом Настоящего Мужчины и слабо белели ухоженные ногти, лежащие на голубом шелке подушки, — модно.
Вечером он пил коньяк со старинным другом. В коридор тянуло сигарным табаком, из кабинета доносились яростные взрывы гитар. В молодости они играли. Они играли харду, он с ума сходил от последних навороченных новинок — ах, малыш, я предпочитаю Европу, арт-н-хард, прогрессив, это так круто… она фыркала, совершенно не желая понимать, зачем тратить деньги на эти дурацкие компакты и дорогую аппаратуру. Деньги были его — она молчала. В кабинете ревели гитары, она приняла сибазон и легла спать.
И сразу же ее накрыли крылья. Они несли ее над бескрайней красно-черной равниной. Она пыталась поднять голову — и не могла, чужая, тугая плоть облекала ее сверху, не давая увидеть, кто несет ее кажущееся таким тщедушным тело. Она смотрела вниз. Там камни перемежались с волнами песка: песок был черным, камни — алыми.
И вот они опустились. Под ней была красная, шершавая поверхность огромного монолита. Она решилась открыть глаза — да, камень был красным… тогда она подняла голову. Запах, этот магический аромат, кислый и сладкий одновременно, давно уже сводил ее с ума: теперь он стал еще сильнее — это был запах мужчины, почти забытый ею за годы супружества. Она подняла голову.
Над ней, ясно вырисовываясь на фоне далекого коричневого заката, возвышался темный силуэт огромного мужчины с рельефной мускулатурой. И он имел крылья! Они росли из его плеч — сейчас, наполовину сложенные, крылья казались неким подобием плащ-палатки, повисшей за спиной мускулистого офицера. Он смотрел на нее, в закатном полумраке поблескивали его янтарно-желтые, как у персидского кота, удлиненные глаза.
— Ты испугалась? — негромко спросил он.
Она не нашлась что ответить. Камень не был холодным, нет, ее холодило присутствие этого невообразимого существа и еще невероятная ОЩУТИМОСТЬ сна. Она ощущала полет, она жила в запахе, в этом таком сладком для нее запахе настоящего, огромного, готового подмять ее самца… Она почувствовала, как теплеет низ ее живота… Она сдвинула ноги.
— Нет, — ответила она, гадая, когда сон уступит место привычным дневным коллизиям. Запах сигарного табака, так мучивший ее на протяжении всего вечера, куда-то исчез.
Она подняла голову, она заглянула в желтые глаза крылатого существа.
— Нет-нет, — проговорил он, читая ее желания. — Всему свое время.
И опять запахло сигарами, а тишину разорвал надоедливый вой электрогитар и грохот барабанов. Он пришел к ней этой ночью; он был почему-то зол на нее, он был яростен до грубости — настолько, что даже сумел доставить ей некоторое удовольствие.
А следующей ночью крылья подняли ее — опять. На сей раз они летели недолго.
Опустив ее на землю, желтоглазый вдруг исчез. Она огляделась, не веря тому, что видит, — вокруг нее щерился древними желтыми камнями узкий двор старинного замка, глухо мощенный крупными черными булыжниками; кругом не было ни души. Она посмотрела на тяжелые, потемневшие от времени двери главной башни и содрогнулась от холода. Словно ощутив ее, с неба упала крылатая черная тень.
— Идем, — просто сказал он, и она пошла вслед за ним.
Двери открылись будто по волшебству — лишь боковым зрением она успела разглядеть две низкорослые фигуры, склонившиеся по углам. Стрельнув глазами, она прошла вслед за ним в огромную залу, где жарко пылал камин, а на огромном, под рост хозяина, столе тонула в соусе утка, зеленели овощами салаты, стопкой высились на глиняном блюде горячие лепешки.
Ели они молча. Бросив в угол кости, он хлопнул в ладоши — и тотчас из темного угла выросла миниатюрная скрюченная фигура, просеменила к столу, в свете масляной лампы возник большущий кувшин — и серебряный кубок, стоявший перед ней, отозвался довольным бульканьем вина.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — произнес он, поднимая свой кубок — огромный, с золотой насечкой, — ты достойна счастья…
