Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

Человек бесконечно свободен в своем нравственном выборе, но он за него и ответственен. “Чернуха” вступает в свои права тогда, когда реальность беспросветна. Мир смертельно болен, и человеку остается лишь наблюдать и описывать его стремительное разложение или — в качестве выхода — предложить воспользоваться эфтаназией. Человек лишь номинально свободен в выборе из общего арсенала страстей, а на самом деле связан по рукам и ногам. В полных потемках он сам превращается в тень. Неудивительно, что люди не замечают друг друга, наступают и машинально давят себе подобных. Единственный выход — смириться и попытаться мимикрировать под реальность, и чем быстрее человек это сделает, тем лучше для него самого. Он должен привыкнуть, смириться с мыслью, что такова его доля, и не претендовать на что-то большее.

Главный герой пьесы Сигарева “Агасфер”, молодой человек по имени Андрей, возвращается в родной дом после семилетней “отсидки”. Совершенно другая страна встречает его — изменились не только денежные знаки, страшно изменились люди. Переполненная квартира родителей превратилась в настоящий вертеп, печать разврата легла на отца, мать и даже семилетнего сына сестры. Со всеми без исключения произошла одна метаморфоза, всех охватил общий вирус: люди перевоплотились в скотов. Как то свойственно драматургии вообще, пьеса Сигарева предельно концентрирует действие, обнажая срез жизни и времени, возводя изображаемое на уровень символа. Микрокосм: “Квартира Цветковых. Двухкомнатная. Маленькая. Проходная”. Драматург претендует на создание типической картины, характеризующей состояние общества эпохи безвременья. Ее можно сравнить с отечественным кинематографом конца 80-х — начала 90-х годов, в котором превалировала та самая “чернуха” и где ситуация “Агасфера” не показалась бы противоестественной.

В мою задачу не входит подробный анализ пьесы Василия Сигарева. Гораздо более интересен феномен восприятия этого произведения. Вот вступительное слово Михаила Рощина к разделу “Драматургия” сборника “Новые писатели” (выпуск 2). В “Агасфере”, как, впрочем, и во всем творчестве молодого драматурга, Рощин отмечает “…самый мрачный колорит, черную действительность, черные судьбы” и делает акцент на типичности ситуаций и героев пьес Сигарева, в заслугу которому ставится то, что он “… не боится сгущать краски: персонажи примитивные, злые, противные — обыкновенные люди”. Но разве между “обыкновенными” и “злыми, противными” людьми так легко поставить знак равенства? Или здесь есть какая-то мистика: чувствуется эманация преисподней, грезится торжество инфернальных сил, скрывающихся за маской “обыкновенного” семейства? Среди “обыкновенных” людей царит ненависть, они ненавидят друг друга невзирая на узы кровного родства. “Гадюшник” — так этот мир охарактеризовала сестра главного героя Светка. Это определение с некоторым даже смаком повторяет и Рощин, заявляя: “Я читал пьесу и ловил себя на том, что хочется читать ее вслух, хоть малой аудитории, делиться сразу той почти виртуозностью, с которой автор употребляет этот свой, казалось бы, невероятный, почти безграмотный, дикий язык”. Упоение смрадом, разложением? Словесной эквилибристикой? Да ведь широко растиражированный мастер разговорного жанра Шура Каретный не менее виртуозно обращается со специфическим разговорным языком, достоянием “обыкновенных” людей!

Однако для обыкновенных людей еще не все потеряно, продолжает Рощин: “в них просыпается все же человеческое” — “сильное человеческое движение” — желание покончить с собой. Далее снисходительное: “Жалко же людей, в самом деле”. И как заключение — об авторе: “Василий Сигарев вполне современный и даже народный писатель”.

Внятная логика: художник не виноват, он не создает окружающий мир, а только проецирует его в своем творчестве. Настораживает другое. У Михаила Рощина явления, описанные Сигаревым, не вызывают отторжения, а вызывают нечто подобное эстетическому восторгу. Создается впечатление, будто мир “Агасфера” есть единственная реальность, что таковы все “обыкновенные” люди.

Прозаик Роман Сенчин, как и Сигарев, склонен к предельной реалистичности письма. Предмет его изображения — так называемая “обыденная сторона жизни”. В его прозе преобладают мрачные тона, пессимизм по отношению к миру и человеку предельно гипертрофирован. Сенчин по-своему продолжает тему, поднятую Чеховым: человек вовсе не венец творения и не годится на ту роль, которую ему навязывают. Он обычный паразит, и этим все сказано.

Критик Евгений Ермолин в предисловии к повести Романа Сенчина “Один плюс один” (сборник “Новые писатели”, выпуск № 1) не отрицает: “В прозе Сенчина есть ранящая правда”, — и отмечает ту же черту, которая присуща, по наблюдению Рощина, и драматургии Сигарева: “У него почти всегда, почти все люди мелки и сломлены бытом, ничтожны и обречены на прозябание”. Но в отличие от Рощина, который считает “обыкновенных” людей” ответственными за существующий порядок вещей, Ермолин стремится реабилитировать человека, уверждая, что образ жизни, который он ведет, ему навязан. “Люди, — по словам критика, — мухи на липкой ленте”. Липкая лента — быт, облепляющий человека со всех сторон, его ловушка, его гибель. Эта липкая лента и есть линия жизни человека. Она не ведет ни вверх, ни вниз, человек попросту прилип. Раз и навсегда прикреплен к своему месту. Удается порой оторваться, но лишь на миг, и дальше человек обречен снова впустую бить крыльями — такова его участь. У людей нет ничего, реальность — “бредовый быт” — липкая лента.

Критик излагает распространенную сейчас точку зрения на жизнь и мир как средоточие инфернального с точки зрения индивидуального бытия: “Жизнь — тупик. У каждого свой ад. Свой адик”. Ад — это то, что окружает человека, а “адик”, по терминологии Ермолина, — то, что появляется в его душе, когда и до нее добирается внешний мир. Так что же, человек обречен? Нет, считает Ермолин, у него есть шанс: “Я не верю, что свободы у человека так мало, что его съедает среда”. Пусть человек, по Сенчину, не более чем муха, попавшая на липкую ленту, это еще “не основание перечеркнуть незадавшиеся жизни”.

Здесь слышны отзвуки нового гуманизма, возникшего как защитная реакция на “новый реализм”. И, на мой взгляд, для подобной позиции есть основания.

Вернемся к пьесе Василия Сигарева. В “Агасфере” нет ни одного положительного персонажа, герои живут даже не “на дне”, а на еще более страшных глубинах. Человек, по Сигареву, несубстанционален — воплощенная пустота и пребывает в атмосфере, где царит все то же ощущение пустоты. Ущербность мира — не просто его онтологическое свойство, а вновь и вновь обретаемое качество.

Но вот забитый, никем не уважаемый муж сестры главного героя направляет на милиционеров, уводящих обвиненного в грабеже Андрея, водяной пистолет и произносит эмоциональную тираду: “Вы не люди! Вы звери! Вы любить не умеете! Забыли, как любить надо. Самое главное забыли. Ненавидеть только можете. Все вокруг ненавидите. Ничему не радуетесь. И детей своих ненавидеть учите. И их же ненавидите. Чернота одна вокруг вас. Черти черные. Неба не видно. Солнца. В темноте живете. Черноту едите, чернотой дышите, черноту выдыхаете. И все больше ее и больше. И кругом одна чернота уже. И остановиться как, не знаете. И не хотите останавливаться. И будущее уже все черное уже. И нету его уже для вас. Потеряли вы его. И вернуть уже не сможете, если сейчас не одумаетесь. Не вспомните, что любовь такое есть. Для чего она. Зачем и почему нам дана. Остановитесь же! Вспомните, наконец! Умоляю вас!” Невольно вспоминаются слова П. Я. Чаадаева: “…чтобы размышлять, чтобы судить о вещах, необходимо иметь понятие о добре и зле. Отнимите у человека это понятие, и он не будет ни размышлять, ни судить, он не будет существом разумным”. Сигаревский “гадюшник”, на который надвигается черное, беспросветное будущее, и есть результат того, что люди перестали различать добро и зло.

Но в финале “Агасфера” в кромешной тьме возникает некое подобие света. Что это? Выстрелы в финале. Что это? Неумолимо надвигающийся поток будущего, который, как предполагается, должен все расставить по своим местам. Герои Сигарева статичны, они давно перешагнули ту грань, которая отделяет людей от скотов. Единственное, что напоминает о прошлом величии человека, — это отсвет, отражение света, ложащегося на героев лишь в крайних, пиковых ситуациях. Задача драматурга — довести падшего человека до подобного порога, чтобы уловить и запечатлеть момент этого отражения. Свет исходит не от людей, они к нему уже не причастны, они не обладают сознательной способностью отражать свет. Свет этот — как воспоминание о том, что мы потеряли безвозвратно.

И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее.