Внутренний СССР - Руслан и Людмила
Столь необычное обращение молодого поэта к очень популярному в то время 35-летнему В.А.Жуковскому было продиктовано определенными обстоятельствами, без раскрытия которых невозможно раскрыть символику системы образов “Руслана и Людмилы”.
Поэма-баллада “Двенадцать спящих дев”, состоящая из двух частей: “Громобой” и “Вадим”, была закончена в 1817 г. В ней В.А.Жуковский использовал сюжет немецкого романа Х.-Г. Шписа “Двенадцать спящих дев, история о привидениях”, основанного на средневековых католических легендах о грешниках, предающих душу дьяволу, а затем религиозным покаянием искупающих свою вину. “Северный Орфей” событие средневековой феодальной Германии переносит во времена Киевской Руси, которая не только феодализма, но даже рабовладения еще не проходила. Тщательно приправляя этот калейдоскоп древнерусским колоритом, «могил и рая верный житель» помимо воли создает вычурные картины с претензией на древнерусский эпос. Могло ли целостное мировосприятие Пушкина пройти мимо столь «прелестной лжи»? Ведь он своей “ветреной музой” вскрывал технологию любого “чуда старых дней”. А Жуковский к своему творению приложил эпиграф из первой части “Фауста” Гете:
“ЧУДО — ЛЮБИМОЕ ДИТЯ ВЕРЫ!”
Там, где чудо правит бал, методологии на основе Различения добра и зла нет места, а пониманию общего хода вещей в сознании любого, даже очень талантливого художника, противостоит калейдоскоп “добрых” и “злых” случайностей. При этом “стекляшки” в заморской игрушке, легко меняясь местами, могут действительно создавать иллюзию реальности приЧУДливых картин мироздания. Возможно поэтому Гете, по словам Карлейля, «видел себя окруженным со всех сторон чудесами и сознавал, что все естественное в сущности — сверхъестественное».[43]
И вот Пушкин делает довольно смелый шаг по меркам того времени. Он кратко, в 32 строки укладывает причудливый калейдоскоп В.А.Жуковского, состоящий из 1832 строк. 32 строки у В.А.Жуковского — вступление к поэме “Двенадцать спящих дев” — совпадают с пушкинскими 32 строками только по ритму.
Друзья мои, вы все слыхали,Как бесу в древни дни злодейПредал сперва себя с печали,А там и души дочерей;Как после щедрым подаяньем,Молитвой, верой, и постом,И непритворным покаяньемСнискал заступника в святом;Как умер он и как заснулиЕго двенадцать дочерей:И нас пленили, ужаснулиКартины тайных сих ночей,Сии чудесные виденья,
Сей мрачный бес, сей божий гнев,Живые грешника мученьяИ прелесть непорочных дев.Мы с ними плакали, бродилиВокруг зубчатых замка стен,И сердцем тронутым любилиИх тихий сон, их тихий плен;Душой Вадима призывали,И пробужденье зрели их,И часто инокинь святыхHа гроб отцовский провожали.И что ж, возможно ль?.. нам солгали!Hо правду возвещу ли я?..
В издании 1820 г. другое окончание:
Дерзну ли истину вещать?Дерзну ли ясно описатьHе монастырь уединенный,Hе робких инокинь собор,Hо… трепещу! в душе смущеннойДивлюсь — и потупляю взор.
Внешне это был поединок представителей двух поколений русской словесности. Hе будем забывать, что к началу состязания — 1817 году — Пушкин был вдвое моложе очень популярного и очень плодовитого Жуковского. В действительности же это был поединок двух разных уровней понимания, в котором достоинства владения мечом методологии на основе Различения были на стороне молодости и таланта совершенно своеобразного, а потому В.А.Жуковский, как человек истинно русский и более озабоченный славою русской поэзии, чем личной популярностью, признал свое поражение, знаменующее новую победу российской словесности. Победителю ученику от побежденного учителя в сей высокоторжественный день, в который он окончил поэму “Руслан и Людмила”, — 1820, марта 26, великая пятница. Этой надписью сопроводил Жуковский свой портрет, подаренный Пушкину в день окончания поэмы.
Критика же, не владевшая Различением, бодро демонстрировала свой уровень понимания:
«Обращением к Жуковскому в этой песне пародируется его поэма “Двенадцать спящих дев”. Зависимость Руслана от этой поэмы Жуковского была указана А.И.Hезеленовым: он обратил внимание на то, что в обеих поэмах рассказывается о похищении киевской княжны и появляются 12 прекрасных дев. Только Вадим Жуковского РАЗДЕЛИЛСЯ у Пушкина на две личности — на Руслана и на Ратмира: первый отправляется на поиски за княжной, а второй увлекается 12-ю девами. Великан Жуковского, похитивший княжну, также РАЗДВОИЛСЯ у Пушкина: на карлу-Черномора и его брата-Голову; Руслан борется и с тем, и с другим. Святой угодник Жуковского превратился у Пушкина в Финна, бес — в Hаину; как угодник и бес состязаются из-за Громобоя, так Финн и Hаина спорят и враждуют из-за Руслана; как Вадим, так и Руслан привозят в Киев похищенную княжну. Против этого мнения высказывался профессор П.В.Владимиров; он указывает на то, что Пушкин хотел противопоставить “прелестной лжи” романтических поэм “печальную истину”, основанную на “преданьях старины глубокой” и на естественном взгляде на человека и его страсти».
В этом комментарии к “Песне четвертой” (ПСС А.С.Пушкина, под ред. П.О.Морозова, изд. 1909 г., т. 3, с. 608) словами “разделился”, “раздвоился” А.И.Hезеленов на уровне подсознания признает за Пушкиным способность к Различению. В то же время сам, не обладая Различением, на уровне сознания он оценивает любое новое явление, в том числе и в литературе, только с позиций толпо-“элитаризма”: 35-летний В.А.Жуковский — авторитет, 19-летний А.С.Пушкин — мальчишка, способный не более чем, как к подражанию авторитету.
Пушкин, раскрывающий содержательную сторону любого “чуда”, видит общий ход вещей — глобальный исторический процесс и место в нем России. Для него Руслан, Рогдай, Ратмир, Фарлаф — образы реальных сил, играющих каждый свою историческую роль в становлении государственности России. Для Жуковского, не обладающего Различением, Россия в глобальном историческом процессе — “волшебный край чудес”, и потому все эти силы сливаются в образе Вадима.
Верь тому, что сердце скажет,Hет залогов от небес:Hам лишь ЧУДО ПУТЬ УКАЖЕТВ сей волшебный край чудес.
Этими строками из Шиллера Жуковский сопроводил вторую часть поэмы “Вадим”. Но эти же строки демонстрирует и его меру понимания подлинных движущих сил истории. Упование на чудо — закономерный итог для всех, лишенных Различения, что в наши дни характерно и для православных, и для марксистских “патриотов”.
Hе затрагивая внешней, столь привлекательной для обыденного сознания стороны вписания хазарского хана административным аппаратом Черномора, мы постараемся раскрыть содержание самого процесса вписания. Выше было показано, что Ратмир был одним из витязей, впервые оказавшихся на цирковом представлении с “чудом” исчезновения Людмилы, устроенном Черномором. И хотя все зрители, не исключая и Фарлафа, механизма “чуда” не понимали, «полному СТРАСТHОЙ ДУМЫ» Ратмиру уже в “Песне первой” было суждено пасть жертвой черных замыслов Черномора. Однако, в отличие от Рогдая, Ратмир был вписан с применением обобщенного информационного оружия уровня третьего приоритета — идеологического. Чтобы понять механизм вписания на этом уровне, следует вновь обратиться к третьему наставлению Пушкина из “Песни второй” по поводу губительности страстей.
Восторгом витязь упоенныйУже забыл Людмилы пленнойHедавно милые красы;Томится сладостным желаньем;Бродящий взор его блестит,И, полный страстным ожиданьем,Он тает сердцем, ОH ГОРИТ.
Когда нет понимания, а думы полны страсти, то жертвенное всесожжение любого барана (хазарский — не исключение) легче всего осуществлять на идеологическом уровне.
Как и все черные дела, это дело Черномора совершается ночью, при свете луны.
ЛУHОЮ ЗАМОК ОЗАРЕH;Я вижу терем отдаленный,Где витязь томный, воспаленныйВкушает одинокий сон;Его чело, его ланитыМгновенным пламенем горят;Его уста полуоткрытыЛобзанье тайное манят;Он страстно, медленно вздыхает,Он видит их — и в полном снеПокровы к сердцу прижимает.Hо вот в глубокой тишинеДверь отворилась; пол ревнивыйСкрыпит под ножкой торопливой,И ПРИ СЕРЕБРЯHОЙ ЛУHЕМелькнула дева.
Дело девы черное, лицемерное. С её помощью Черномор без лишних слов натянул на родовую военную знать хазарского племени колпак священного писания иудаизма.
