Ольга Чигиринская - Семь футов под килем на краю света
Дэви Джонс — романтический дьявол, они с Беккетом образуют гармоническую пару: бесконечный самовлюбленный эгоизм, превративший лицо в рожу спрута — и маска без лица. В их персонах и романтизм, и барокко разворачиваются к зрителю самыми отвратительными сторонами. Фильм не зря называется Dead man's chest, не зря таит в названии непереводимый на русский язык каламбур: chest по-английски — и «сундук», и «грудь». Сердце-то можно, оказывается, вынуть из груди и положить в сундук (да, мистер Рагетти, в самом буквальном смысле), и на слух вроде бы ничего не изменится — а по сути дела изменится многое. Грудь пуста — а сердце заточено в механическую шкатулку, в надежную темницу, которую можно открыть только специальным ключом.
Сердце в сундуке — это, братие, такая архаика, что я прямо в кинозале завыла от восторга, когда услышала про такой поворот событий. Ну да, Кащей Бессмертный, а что вы себе думали? Миф же! Архетип же!
Кащей Бессмертный боится смерти, вот в чем штука. В стремлении стать неуязвимым он прячет сердце в надежный тайник — и тем самым становится уязвим для всякого, кто узнает о тайнике. А лорд Катлер Беккет, несомненно, узнает — не зря же в его приватной темнице на острове пытки и казни поставлены на поток. Из каждой морской легенды лорд Беккет выковыривает рациональное зерно, а из этого зерна печет себе пирожок. Бедный архаичный Дэви Джонс — лорд Беккет сильнее тебя уже потому, что у него сердца вообще нет. Что бы ни означало слово chest — это место пусто.
«Мир изменился…». Только произносит это не Галадриэль, а Беккет, и произносит тоном торжества. Джек Спарроу — вымирающий вид. На карте становится все меньше белых пятен. А из всех сказок мы выберем самую страшную и заставим ее на себя работать.
Но откуда оно такое вылупилось? И кто его породил? И как оно смогло забрать столько власти? До третьего фильма нам оставалось только ломать голову. Третий фильм раскрывает все карты, и уж в нем барокко, слегка обделенное в «Сундуке метвеца», берет своё.
Во время оно — не столь уж отдаленное — морская богиня полюбила пирата Дэви Джонса. Но по какой-то причине — может, с Дэви случилась какая-то несовместимая с жизнью превратность профессии, а может, ей не захотелось, чтобы возлюбленный постарел и умер — богиня одарила Джонса своеобразным бессмертием, сделав капитаном «Летучего голландца». Возможно, Дэви Джонс сменил на этом посту притомившегося Ван Страатена. Раз в десять лет он мог сойти на берег — и, если бы он встретил там истинную любовь, его ждало бы возвращение в мир людей. Но увы, его богиня — Калипсо, коварная и изменчивая, как само море — его не дождалась. «Такова моя натура» — уж не знаю, сколько правды в этом очень женском оправдании. Возможно, Калипсо вовсе не хотелось, чтобы Джонс вернулся в мир людей. Возможно, в давние времена Одиссей нанес ей слишком глубокую сердечную рану и она решила перестраховаться. Неизвестно. Известно лишь, что Дэви Джонс обиделся и решил отомстить. Появившись — надо думать, уже без сердца — на совете пиратских лордов, он сказал, что знает средство заковать зловредную богиньку в цепи плоти — а там уж, йо-хо, море НАШЕ!
Ух ты! — сказали пираты, и радостно приняли резолюцию заключить богиню в плоть и кости.
Когда я узнала, что Россио-Эллиот сделали заклинание из настоящей пиратской песни — у меня наступил не знаю уж какой по счету эстетический оргазм. В поисках вдохновения творческий дуэт сценаристов явно перекопал целые пласты морского фольклора — и уже проверенным методом «массаракш» превратил Калипсо и Дэви Джонса в «Амура и Психею наоборот», а песню сделал ключом-заклинанием: пираты ведь не дураки, чтобы не оставить себе путей к отступлению.
Я не знаю, какую королеву и какие кости имели в виду оригинальные авторы этой шанти, но от ее интерпретации в «Пиратах» прет такой архаикой, что мороз продирает по коже:
The king and his menstole the queen from her bedand bound her in her Bones.The seas be oursand by the powerswhere we will we'll roam.
Some men have diedand some are aliveand others sail on the sea— with the keys to the cage…and the Devil to paywe lay to Fiddler's Green!
The bell has been raisedfrom it's watery grave…Do you hear it's sepulchral tone?We are a call to all,pay head the squalland turn your sail toward home!
(Король и его люди украли с ложа королеву и заковали ее в кости. Морям — быть нашими, и клянемся силами (небесными), мы будем плыть куда захотим. Кто-то умер, а кто-то жив, а кто-то ходит в море — с ключами к клетке и платой Дьяволу, мы держим курс на Фиддлерс Грин. Колокол подняли из водяной могилы… Ты слышишь его похоронный напев? Мы зовем всех: держите нос по ветру и на всех парусах домой!).
Право слово, люди, которые ругают «Пиратов» за мрачность, даже не представляют, КАКОЙ там мрачняк на самом деле. Лорд Беккет ведь в начала третьего фильма совершает не просто массовую казнь — а человеческое жертвоприношение. Холокост — в буквальном смысле этого слова. Ему нужно, чтобы песня была спета, чтобы пиратские лорды собрались на совет — а кого повесить для этого, всегда найдется. «Людишков хватит», как выразится примерно в это же время еще один поклонник механического легизма. А груда ботинок, снятых с мертвецов, напрямую утащенная из «Списка Шиндлера» и сцена повешения ребенка, вплоть до ракурсов цитирующая «Восхождение» Л. Шепитько, проводят отчетливую визуальную параллель с миром нацизма, машиной убийства — но не просто машиной, а машиной мистической, дьявольской.
Вот он, реванш барочной темы. Упорядочивание хаоса, обуздание стихии — это и есть суть барокко. Но в том-то вся и штука, что на место хаоса приходит нечто неизмеримо худшее: порядок со стеклянными глазами, готовый на любую мерзость, много превышающую все беды, причиняемые хаосом, готовый не просто допустить существование морского дьявола — но и целевым назначением поставить его себе на службу.
В первом фильме Пинтель с порога шмальнул в дворецкого из пистолета — «Долго шёл!». Эллиот и Россио сразу все расставили по местам, чтобы показать, где хорошие парни, а где плохие парни. Для второй части им понадобилось выдумать злодея похуже того, кто с порога стреляет в человека. Вот он, этот злодей — строитель идеальных механизмов и стратегем. Тот, для кого повесить ребенка — проблема чисто инженерная.
Барбосса получает наконец возможность увидеть в лицо свой собственный кошмар, свою собственную темную сторону. Подумать только — то, что Барбосса показывал в первой части, было светлой стороной. Не зря, ох не зря фраза Беккета «Живых легче допрашивать» рифмуется с фразой самого Барбоссы, сказанной в «Проклятии черной жемчужины» — «Мертвых легче обыскивать». И не зря именно Барбосса и Сяо Фэн независимо друг от друга приходят к одному и тому же выводу: Калипсо нужно освободить; вернуть в мир порцию хаоса, который смешает Беккету карты.
Сознание, очищенное от фантазии, сна и мечты — вот последствие успешной попытки «украсть королеву с ее ложа» (а «ложем» по-английски называется еще и морское дно, хе-хе…) — это сознание разрушительно. Но оно же и саморазрушительно — поставив на службу Дэви Джонса, лорд Беккет разучился играть без козырного туза в рукаве.
Однако скованная богиня не сидит, сложа руки. Ей нужен агент, человек, который способен одинаково ловко оперировать и в мире хаоса, и в мире порядка; нарушать правила — но не ломать их. Человек, который сумеет собрать девятерых эгоистичных до мозга костей пиратских лордов под одним знаменем.
Этот человек есть, и все мы знаем, кто он, и все мы его любим. Но, будучи романтиком, он одновременно и законченный эгоист (недаром его персональный ад — это он сам, единый во множестве лиц). И нужно очень хитро подталкивать обстоятельства, чтобы привести Джека туда, где он сделает свое дело.
Но Джек не придет туда без мифопоэтической инициации. А что в мифе является таковой?
Верно, небольшая прогулка на тот свет. Джеку нужно научиться очень важному искусству — отвергаться себя. А для этого, увы, необходим некоторый срок в санатории Дэви Джонса. Когда Джека хорошенько протошнит от своей драгоценной персоны — тогда до него наконец-то дойдут слова папеньки: приоритетная задача — оставаться собой, а не оставаться живым.
Но чтобы Джек получил эту инициацию — нужен хар-роший толчок. Каковой и обеспечивает Элизабет, переквалифицировавшись из правильных девочек в убийцы. Вообще, вторая часть эпопеи кажется полным отступлением от характеров — пока в третьей части замысел не становится ясным: никого не спасет «естественная добродетель». Чтобы магия сработала, чтобы хаос занял свое место в мире, а порядок — свое, верх должен стать низом, а каждый из героев хоть раз да себя отвергнуться, переступив через свою естественную добродетель. Даже добродетель сходит с ума, если ее одну ставят превыше всего. Сыновняя верность приводит Уилла к предательству, и туда же Элизабет приводит верность и любовь к Уиллу. Она ведь не просто оставляет Джека приманкой для кракена — она избавляется от искушения. Отцовская любовь делает отца Элизабет наемником — и в ту же ловушку Норрингтона приводит порядочность — от слова «порядок».
