Юрий Карабчиевский - И вохровцы и зэки
Высоцкий поет разрешенные песни, и неважно, опубликованы они или нет, это их внутреннее принципиальное качество. Напряженный, надрывный стиль исполнения маскирует его лишь в первый момент, а потом — скорее даже подчеркивает.
Вот песня о цветах на нейтральной полосе. Граница! Это же такая тема — волосы заранее шевелятся. И вот, вроде бы… Но вроде и нет. Смысл, скорее, в том, что как это плохо, пока еще границы и у нас, и у них, а также взаимное недоверие, как это пока еще, к сожалению…
«Товарищи ученые, Эйнштейны драгоценные!» — долгожданная песня о «научной» картошке, ну, сейчас вдарит, ну, завернет… А сводится все к беззубому припеву: «Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять!» — да не беззубому даже, а скорее зубастому, только с той, с другой стороны. Мол, смешно, но справедливо, хочешь жрать — добывай сам, никто тебе нс обязан и никто не виноват.
И наконец, спорт — чистое занятие:
ПрофессионаламПо разным каналамТо много, то мало —На банковский счет.
А наши ребятаЗа ту ж е зарплатуУже троекратноВыходят вперед!
За ту же, значит, зарплату.
Если вы скажете, что это шутка, то я скажу, что в ней ровно столько же юмора, сколько в песне «Широка страна моя родная» или в «Марше энтузиастов». Тоже ведь по-своему смешные произведения…
А ведь можно о профессионалах и по-другому, чуть-чуть менее идиллически. То есть даже не менее, а точно так же и почти в таких же точно словах, и различие-то всего лишь в том, что произносит их не взволнованный автор, а взволнованный персонаж.
«И снова, дорогие товарищи телезрители, дорогие наши болельщики, вы видите на ваших экранах, как вступают в единоборство центральный нападающий английской сборной, профессионал из клуба „Стар“ Боби Лейтон — и наш замечательный мастер кожаного мяча. аспирант педагогического института Владимир Лялин, Володя Лялин, капитан и любимец нашей сборной…»
И сразу, без перерыва и перехода, вступает в действие сам герой, аспирант за ту же зарплату:
А он мне все по яйцам целится,Этот Боби, сука рыжая.А он у них за то и ценится,Мистер-шмистер, ставка высшая.
Я ему по-русски, рыжему:— Как ни целься, выше, ниже ли,Ты ударишь — я, бля, выживу.Я ударю — ты, бля, выживи!
Это, может быть, лучшее произведение Галича. Вещь на удивление многоплановая и живая, не песня — целая пьеса (дорвался-таки драматург!), и все действующие лица как на ладони. И наш тактический-стратегический аспирант, и ихний коварный-продажный мистер, и наш объективный, хотя и увлекающийся комментатор, и ихний переменчивый французский судья. И конечно, к нашим услугам мораль, то самое вожделенное обобщение, к которому мы тяготеем с детства:
Да, игрушку мы просерили,Прозюзюкали, прозяпали.Хорошо бы, бля, на Севере.А ведь это ж, бля, на Западе!
Ну, пойдет теперь мурыжево:Федерация, хренация…Как, мол, ты не сделал рыжего —Где ж твоя квалификация?
Вас, засранцев, опекаешь и растишь,А вы, суки, нам мараете престиж!Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл!Начал делать — так уж делай, чтоб не встал!
Духу вашему спортивномуЦвесть везде!Я скажу им по-партийному:— Будет сде!..
6
Быть может, это покажется странным, но если бы изо всех возможных примеров, демонстрирующих мастерство Галича, мне предложили привести один, я бы выбрал вот такой куплетик:
И не где-нибудь в Бразилии маде,А написано ж внизу на наклейке,Что мол маде в СССР, в маринаде,В Ленинграде, рупь четыре копейки.
Казалось бы, ну хорошо, ну остроумно, но что тут такого особенного? А я убежден, что такая перестановка: неожиданное и живое «в СССР, в маринаде», вместо ожидаемого и линейного «в СССР, в Ленинграде» — доступна только настоящему мастеру.
И конечно же, всей атрибутикой стиха Галич владеет виртуозно. Но только у него эта современная техника используется не как поэтическое средство (да она и никогда не поэтическое средство), а скорей как комедийно-драматургическое. Как в сюжете его песен сталкиваются обстоятельства, так и в строчке сталкиваются слова и звуки, подчеркивая ее пародийный смысл.
Малосольный огурецКум жевал внимательно.
Скажет слово — и поест.Морда вся в апатии.«Был, — сказал он, — говна, съездСлавной нашей партии.
Про Китай и про ЛаосГоворились прения,Но особо встал вопросПро Отца и Гения».
Кум докушал огурецИ закончил с мукою:«Оказался наш отецНе отцом, а сукою…»
Полный, братцы, ататуй,Панихида с танцами!И приказано статуйЗа ночь снять на станции.
(Курсив мой. — Ю. К.)
Эта песня о разрушении «статуя» замечательна во многих отношениях. Здесь не только кинематографическая зримость и далеко идущая многозначность детали, но и совершенно неожиданный поворот темы, приближение к подлинному трагизму. Бывший зэк, которому, конечно же, не занимать впечатлений, переживает крушение истукана, как самое страшное событие в жизни.
Храм — и мне бы — ни хрена,Опиум как опиум.А это ж — Гений всех времен,Лучший друг навеки!Все стоим, ревмя ревем —И вохровцы, и зэки.
(Курсив мой. — Ю. К.)
Две последние строчки настолько просты и точны, что могли бы служить эпиграфом ко всей той чудесной эпохе…
Впрочем, отчего же только к той?
И сейчас где-нибудь в Саратове или Саранске, где в безумной очереди за колбасой люди, пока дойдут до прилавка, прочитывают по три романа Петра Пpoскурина — подойдите поближе, послушайте разговоры. Там не только ропота вы не услышите или хоть какого-то сожаления — там звучат проклятия современной сытости, которая всех развратила и разбаловала, там ревмя ревут и вохровцы и зэки (каждый — и то и другое зараз) по тем временам, когда было еще хуже, что, естественно, означает лучше, и когда тиран был настоящим тираном, а не то, что не разбери-поймешь…[4]
Нет, то была не ложь и почти не метафора: он и есть подлинный наш отец, а мы — его сукины дети…
И еще: об использовании Галичем бранных слов, всяческих там нецензурных выражений. Он и здесь проявляет безусловный вкус и никогда не тратит такие слова впустую, только ради свободы на всю катушку. И поэтому они у него не назойливы, а всегда необходимы и всегда работают.
Это или точная характеристика персонажа, как непременное «бля» интеллектуала Володи Лялина; или нарочитое соедиенение несоединимого, соответствующее несоединимости человека и обстоятельств:
Я в отеле их засратом, в «Паласе».Запираюсь, как вернемся, в палате;
или неожиданное и смешное разрешение ситуации:
Мы, выходит, кровь на рыле,Топай к светлому концу!Ты же будешь в ИзраилеЖрать, подлец, свою мацу!
Скажешь, дремлет Пентагон? Нет, не дремлет!Он не дремлет, мать его, он на стреме!Хоть дерьмовая, а все же валюта,Все же тратить исключительно жалко!Мы ж работаем на весь наш соцлагерь!..
И так далее, и так далее, до бесконечности. Просто грибоедовское изобилие.
7
И единственная, на мой взгляд, теневая сторона… Я предпочел бы о ней умолчать, но уже слишком нарочитым и очевидным будет факт умолчания. Я имею в виду «серьезного» Галича.
Я знаю, есть, поклонники и у этих песен и они, конечно, в своем праве, но здесь необходимо четкое разделение. Потому что, как те благополучные сценарии писал другой Александр Галич, так и здесь перед нами иной автор, хотя и с той же гитарой и под тем же именем. Эпиграфы из клаccиков, прямые обличения, горечь и пафос. Модуляции голоса, мхатовские паузы, по слогам растянутые слова и прочие средства давления на слушателя. Все серьезно, сурьезно — и все несерьезно, все на цыпочках и в напряжении. Пропускаешь, перематываешь пленку, чтоб послушать следующую, нормальную песню — и мотаешь, мотаешь без конца, потому что мало что скучно — еще и безумно длинно. Это Галич, не удовлетворившись легким жанром, подтягивает себя к высокой литературе. Какая нелепость, какая досада!
