Джулиан Барнс - За окном
Суд стал кульминацией выхода Фенеона из тени. В течение последующих пятидесяти лет он постепенно становился все более неуловимым. Книг он не печатал, ограничившись сорокатрехстраничной монографией «Импрессионисты в 1886 году». Монография вышла тиражом 227 экземпляров, и все последующие предложения о переиздании отклонялись. Журналистом он сначала подписывал свои работы, потом стал ставить лишь инициалы и в конце концов перешел на полную анонимность. Как-то раз некий издатель предложил ему написать мемуары; Фенеон, естественно, отказался. Другой посоветовал напечатать «Романы в три строки», на что писатель резко ответил: «Я стремлюсь лишь к молчанию». Эти слова походили на сказанное однажды почти современником Фенеона швейцарским писателем Робертом Вальзером, когда в психиатрическую больницу, где он жил, приехал друг, который и поместил его туда, и спросил, как продвигается его работа. «Я здесь не писать, — ответил Вальзер, — а сходить с ума».
Уклончивость Фенеона отражалась и на том, как о нем писали другие. Биографическая заметка о Плеяде в дневнике Жюля Ренара занимает больше места, чем две посвященные автору статьи, одна из которых называется просто: «Козлиная бородка Фенеона». Малларме, его близкий друг, выступал в суде в качестве свидетеля и давал отзыв о моральном облике обвиняемого. Но вот что поэт написал сразу же после события своей почти любовнице Мэри Лоран: «Моего бедного друга Фенеона (нет, у него чрезвычайно интересные черты лица) оправдали, и я этому исключительно рад. Фрукты еще не доставлены, их еще не подавали. Мясо затмило все, а Женевьева считает, что мы слишком рано после обеда засунули его в штаны (сумку)». И все это в одном абзаце. Серьезный кризис общественной жизни Фенеона забыт ради более важной темы — еды. Хотя, может быть, Фенеон бы и сам одобрил, особенно фразу «мясо затмило все».
«Романы в три строки», впервые переведенные на английский язык, не являются книгой в обычном смысле, если это слово отражает авторский замысел. В 1906 году Фенеон работал в газете «Le Matin» и в течение нескольких месяцев вел колонку происшествий faits divers, известную в профессиональных кругах как «chiens йcrasйs» («задавленные собаки»). В его распоряжении был телеграф, местные и провинциальные газеты, а также общение с читателями. За вечернюю смену он составлял около двадцати трехстрочных заметок. Их печатали (конечно, анонимно), читали с тенью улыбки, вздохнув или покачав головой, а потом забывали. И если бы любовница Фенеона Камилла Платэль, видя в этом свой долг, не вырезала его творения — все 1220 — и не собирала их в альбом (как, вероятно, и его жена), их бы никогда не нашли среди общей массы хроники происшествий. Затем эти заметки обнаружил и опубликовал Жан Полан. Очень интересная работа: быть литературным палачом писателя, который стремится лишь к молчанию и твердо отказывается от прижизненных публикаций. Полан, исполненный чувства долга, опубликовал эту ненамеренную, неподписанную, несформированную, неофициальную «книгу» — и подпольная литературная репутация Фенеона стала выходить на свет.
Сартр в заметках о журнале Ренара описал дилемму, стоявшую перед французским прозаиком конца девятнадцатого века. Великий описательный и критический проект, каким был реалистический роман: от Флобера через братьев Гонкур и Мопассана к Золя — прошел свой путь, вобрал в себя мир и мало что оставил будущим практикам. Единственная возможность развития состояла в компрессии, аннотации и пуантилизме. С изрядной неохотой отдавая дань Ренару, Сартр писал, что журнал «лежит в основе многих современных попыток ухватиться за сущность простых вещей». Жид, чей журнал на протяжении многих лет частично пересекался с творением Ренара, жаловался (может, из чувства соперничества), что у того «не река, а перерабатывающий завод».
Ренар, также изображенный на картине Боннара в редакции «Revue Blanche», перерабатывал; Фенеон же пошел дальше и буквально заключил в бутылку каплю. Сант называет его «агрессивное молчание таким же полным, глубоким и громким, как черный холст Малевича». Оно утверждает, что любое писательство есть компромисс, что концепция всегда превосходит ее воплощение, что эго и политика являются соавторами любого писателя. «Корни этого могут крыться в отчаянии, но движение всегда идет в одну сторону — к трансцендентности. Оно направлено на освобождение поэзии от книг и обращение ее к обычной жизни». Эти довольно важные заявления тут же провоцируют две реплики: первую — что черный холст Малевича по крайней мере существует, и вторую — если за молчанием автора действительно кроется намерение, как охарактеризовать протест в действиях Полана, а затем Санта?
В 1914 году Аполлинер еще больше прославил «Романы в три строки», заявив в колонке одной газеты (как и полагалось, анонимно), что они «придумали слова о свободе, которые заимствовали футуристы». В течение ста лет тайная репутация трехстрочных «Романов» и их значение стали idйe recue — верой. Так, Хилари Сперлинг писала в биографии Матисса: «На протяжении многих лет (sic) он также вел в национальной газете колонку, посвященную более или менее необычным событиям, которые собирал из прессы и передавал в сжатой форме, с обескураживающим остроумием, превращающим новости в протосюрреалистическую форму искусства». Сант также заявлял, что «Романы» «во всей полноте изображают Францию 1906 года», что они совершенны, как хайку, что это «Человеческая комедия Фенеона», что их сущность совпадает с несокрушимыми точками пуантилистов, что они подобны случайным фотографиям в чемодане, сопоставимы с использованием газеты в кубистском коллаже у Брака и Пикассо, что они, наконец, «представляют важнейшую — на данный момент — веху в истории модернизма». Более того, издатели впоследствии приплетали сюда еще и Энди Уорхола.
Но обо всем по порядку: это nouvelles en trois lignes. Новости в три строки в газете «Le Matin» под рубриками «Парижские предместья», «Dйpartements» (то есть провинциальные истории) и «События за рубежом». Данные атрибуции не соблюдаются в издании Санта — вероятно, потому, что они не были очевидны из газетных вырезок, собранных в альбоме Камиллы Платэль. Фенеон и прежде занимался лаконичными формами, допускающими иронию. В 1886 году он был одним из четырех соавторов, которые всего за три дня создали каталог «Petit Bottin des lettres et des arts», содержащий бесстыдно эксцентричные определения культурных ценностей. Позднее, в 1890-е годы, в качестве анархистского журналиста Фенеон направил свой сарказм на более серьезные цели:
В провинции Куланж-ла-Винос судья, прочитав книгу Самюэля Смайлса («Познай себя»), настолько разочаровался в себе, что утопился. Вот бы эту замечательную книгу прочитали все представители данной профессии!
Или:
Полицейский Морис Марульас вышиб себе мозги. Давайте сохраним в памяти имя этого честного человека.
Таков был стиль «Романов в три строки» десятилетием позже, хотя в то время политические взгляды следовало держать при себе.
«Исходное французское название, — пишет Сант, — может означать как „новости в три строки“, так и „новеллы в три строки“». Для колонки в газете, разумеется, актуально лишь первое название; во французском языке слово «nouvelles» чаще всего обозначает «короткие истории». Даже принимая во внимание размытость таксономии художественной литературы, назвать их новеллами можно лишь с большой натяжкой, а дотянуть до романов вообще невозможно. Однако «Романы в три строки» — более сексуально-парадоксальное название. Если «любое писательство есть компромисс», что тогда издательская деятельность?
Большинство из тысячи заметок (еще сто пятьдесят четыре Сант опускает как неподтверженные) рассказывают о той или иной форме насилия. Здесь есть убийства и самоубийства, изнасилования, анархистские бомбометания и кислотные атаки, грабежи, поджоги и отравления, намеренные или случайные выстрелы из разнообразного оружия, гибель под копытами лошадей, колесами поездов, экипажей, автомобилей и автобусов. Суициды — иногда договорные — осуществляются путем повешения, отравления, самосожжения, через посредство железнодорожных путей, реки или колодца. Как человеческий организм разрушается бешенством, так социально-экономический организм разрушается забастовками. В «Романах» есть и эксцентричные выходки, и грандиозные провалы, и обманы, и невероятно изобретательные аферы:
— Ой! — вскричал хитрый поедатель устриц. — Жемчужина!
Кто-то за соседним столиком купил ее за сто франков. В лавке полезных мелочей она стоила тридцать сантимов.
Чего не хватает в этих строчках (оно и понятно, учитывя традиции написания колонки происшествий), так это нормальности (и, следовательно, размаха, бальзаковского или какого-то иного). Нормальность прослеживается лишь в двух сферах: во-первых, значительное место отводится безобидным флотским происшествиям, которые в большинстве случаев ограничиваются небольшими повреждениями румпеля и корпуса; а во-вторых, отмечается удивительный, но неизменный интерес к выборам Майской королевы.
